Страница 26 из 42
— Первое слово мне нравится. Что оно означает?
— Безграничная власть.
— Диктатура. Хорошее слово. Сильное. Надо его запомнить. А второе?
— Неимущие, от латинского proletarius.
Фараон улыбнулся. Улыбнулся, как с раздражением отметил Ильич, той снисходительной улыбкой, которую взрослые адресуют обгадившимся пухлоногим младенцам.
— То есть ты, Ич, считаешь, что безграничная власть черни может привести мир к процветанию?
— Да.
— Тогда мне ясно, почему твоя империя превратилась в прах.
Ленин опешил.
— Ты не знал? — искренне изумился Хуфу, увидев его смятение. — Да, она развалилась. Твоей империи больше нет, вождь. Она просуществовала всего семьдесят смешных лет. А моя процветала — тысячи. Но какая разница: тысячелетием больше, тысячелетием меньше. Все империи на земле отличаются только сказками, которые мы рассказываем своим рабам. Рабам нужны сказки, иначе они хиреют. Вы в своей диктатуре пролетариата называли эти сказки мечтой.
Ленин молчал, переваривая сказанное: весть о крахе СССР сразила его наповал. И потом: то, что его в свое время назвали кремлевским мечтателем — еще куда ни шло. Но кремлевским сказочником — это уже не лезло ни в какие ворота.
— Я не понимаю, почему ты упорно пытаешься идти против меня, Ич, — продолжал фараон, пощипывая жидкий конец своей накладной бородки. — Даже последнему глупцу ясно, что твой путь — следовать за мной, положившись на проверенную временем мудрость мою. Ведь именно так ты поступал, когда был живым.
— Я?! Следовал? Что вы имеете в виду! — взвился Ильич.
— Твою империю. Ничего нового ты не придумал и выстроил свою власть по точному подобию моей.
— Демагогия! — возмутился Ленин. — Мы строили социалистическое бесклассовое общество. Без рабов и господ.
— Ты жонглируешь словами, Ич, подобно фокуснику, развлекающему толпу на рынке, — возразил Хуфу. — Но я не толпа. А суть не меняется. Как бы ты не называл свою власть, при ней тоже были рабы и господа. Рабы по указанию твоему строили нечто великое и непонятное — такое же великое и непонятное, как моя пирамида. Я при жизни стал для своего народа богом, сыном Ра — и ты стал богом, сыном Маркса. Я желал, чтобы мое правление распространилось на весь мир. И ты хотел того же. Я приносил для осуществления своих желаний жертвы без счета. И ты делал то же самое. Твою кончину, как и мою, оплакивали публично, ибо, заставив рабов возводить великое и непонятное, ты наполнил их жизнь смыслом. Твое тело, как и мое, после смерти вскрыли, очистили от внутренностей и пропитали душистым бальзамом, чтобы души наши жили вечно. Наконец, ты, как и я, помещен в саркофаг и погребен в великой пирамиде. И после этого ты осмелишься утверждать, что между нами нет сходства? Признай очевидное, Ич, мы оба с тобой — пастухи Осириса! Зачем же ты связался с вавилонским халдеем?
— Вы неверно истолковываете… — начал было Ильич, но Хуфу бесцеремонно оборвал его.
— Халдей — олицетворение хаоса. Он существует по своим варварским законам и даже не имеет мумии. Мы с тобой — олицетворение мирового порядка. Запомни это, Ич! Скоро, очень скоро последний вавилонский маг будет отправлен туда, где уже пребывает его друг Авраам, возомнивший в гордыне, что он Моисей и что ему доступны семь казней египетских. Неужели ты хочешь последовать за ними?
Ленин промолчал.
— Ты говоришь много пышных и пустых слов о счастье для всего человечества, Ич, — продолжал фараон. — Но задумывался ли ты над тем, что движет человечеством в том, — Хуфу ткнул пальцем в закопченый потолок, — и в этом мире. Ответь мне, обладатель пяти ах!
— В любом мире людьми, товарищ Хуфу, движет жажда социальной справедливости, — запальчиво ответил Ильич.
— Вздор, — раздраженно отмахнулся фараон. — Все те же пустые слова. Страх! Вот что правит миром и движет живыми и мертвыми. Страх голода заставляет их трудиться, страх кануть в небытие — творить, страх смерти — верить. Верить, что в другой жизни они избавятся от страха, а значит от необходимости трудиться, творить и верить. Это суть человеческой природы. И это суть всех религий на земле. Что есть представление смертных о рае, Элизиуме, Ирие, Валгалле, небесах? Много еды и выпивки. Отсутствие жары и холода. Вечная праздность и бесконечные совокупления с полногрудыми девственницами. И радость, бесконечная радость от того, что он попал сюда, тогда как его сосед угодил к Анубису в задницу. Зверьки, — снисходительно заключил Хуфу. — Зверьки, которыми правят нехитрые инстинкты. Но зверьки полезные, поскольку силой своей веры, вызванной страхом, они породили все, что мы видим вокруг. Даже меня.
— В каком, позвольте, смысле?
— Я, как и ты, их творение, Ич. Это они мумифицировали мое тело и положили его в саркофаг, они разложили мои органы по канопам и воздвигли пирамиду. И ты хочешь сказать, что они сделали все это, удовлетворяя свою жажду социальной справедливости? Они сделали это из страха — что в противном случае я вернусь из загробного мира и воздам им. Для чего эти бинты? — Хуфу воздел вверх свои кисти. — Чтобы мне было не холодно? Нет, чтобы обездвижить меня. Обычай связывать своих мертвых по рукам и ногам, Ич, так же древен, как сама смерть. Почему мой саркофаг снабжен хитрым замком, который можно отпереть только снаружи? Это тоже сделано от страха: передо мной и потусторонним миром. И сделано еще в цивилизованной форме — все-таки мы египтяне. У других народов умерших обезглавливали, отрубали им головы, ломали шеи, повернув их лицом к земле, приколачивали тело гвоздями к погребальным доскам. Вот что заставляет людей вытворять страх. К чему эти надписи на моем саркофаге, радужно расписывающие прелести потустороннего мира, о котором писавшие не имеют не малейшего представления? Не знаешь. А я знаю. Чтобы задумав вернуться, я прочитал их дешевый пиар — и отказался от своих планов.
— А разве вы не собираетесь возвращаться?
— Собираюсь, Ич. Но чуть позже. Мир нужно подготовить к моему возвращению.
Странно, — слушая фараона вполуха, размышлял Ленин, — чего он со мной так долго цацкается? Зачем столько увещевает, вместо того, чтобы просто — чик, чик! — ликвидировать? Как того болгарина…
Фараон словно проник силой мысли сквозь высокий нахмуренный ленинский лоб.
— Людьми с пятью ах не разбрасываются, — веско произнес Хуфу. — Их мало и каждому в новом царстве уже отведена своя роль. Вот почему ты нужен мне, Ич. Делай свой выбор! И можешь передать вавилонскому магу, что у него больше нет родины.
Глава 21. Трава забвения
Той же ночью взволнованный до предела Ленин решился на самостоятельную вылазку к магу. Надо было сообщить о случившемся и понять, исчерпал ли Табия все свои ресурсы или у него имелся запасной план. Восстановив в уме манипуляции Шайбы возле барельефа, Ильич без труда проник в лаз и довольно быстро одолел ползком узкий проход. За пару метров до камеры он предусмотрительно замер и прокричал в гулкую темноту: «Товарищ Табия! Это я», чтобы маг с перепугу не предпринял к незваному гостю неосмотрительных действий.
Ответа не последовало. И это при том, что от входа камеры тянуло сладковатым ароматным дымком. Была не была, — решил Ильич, прополз последние метры и кубарем вывалился из лаза. Встав с колен, он ошарашенно оглядел помещение. Освещенное тускло чадящей лампой, оно было полно дыма, который широкими лентами плавно перемещался туда-сюда, превращая египетскую погребальную камеру в русскую баньку по-черному.
В углу камеры, привалившись спиной к стене, испещренной корявыми письменами, с закрытыми глазами сидел Таб-Цили-Мардук, сын Набу-аплу-иддина, потомок Син-или. Вид у мага был расхристанный. Из одежды на нем имелся лишь сползший на левое ухо остроконечный колпак. Хитон в звездах, увесистый посох с яблоком и давно нестиранная набедренная повязка валялись рядом в скверно пахнущей зеленоватой луже. Ильич брезгливо повел носом. Маг вздрогнул и приоткрыл один глаз.
— А, это ты, — пробормотал он, с трудом ворочая языком. Не испытывая ни малейшего стеснения от того, что встречает гостя в костюме Адама, Табия потянулся рукой к кальяну, жадно затянулся и опять откинулся назад. Затем разверз уста и нехотя пояснил. — Трава забвения. Помогает общаться с тенями тех, чьи имена стерты вечностью. Тебе не предлагаю. Это для живых. Да и травы у меня мало.