Брожение

По кладбищу гулял ветер, заметая свежие, желтые могилы почерневшими листьями. Амис жалобно, прерывисто выл; стая ворон, каркая, опустилась на дубы у костела, их голоса слились с криками галок, круживших над остроконечной красной крышей колокольни; огромный крест на середине кладбища простирал черные руки; с креста глядели милосердные, всепрощающие очи Христа.

На горизонте, над окружавшими со всех сторон деревню лесами, в бледно-зеленых далях догорала заря, покрывая пурпуром часть неба; легкий туман поднимался из чащи, озаренной заревом заката, словно медно-красным отблеском костра.

Янка отделилась от своих и направилась в глубь кладбища, к склепу в форме пирамиды Цестия, видневшемуся из-за стройных, как кипарисы, стволов можжевельника. Двери склепа были приоткрыты; вблизи стоял одетый в черное лакей. Над дверьми виднелась золотая надпись: «Склеп семьи Витовских из Витова», а сбоку, на мраморной доске, — вереница имен, цифр: перечень жизней, давно ушедших в вечность.

Янка стала на колени и начала молиться. Имя Анна, вырезанное на самом конце доски, напомнило ей о матери, которой она лишилась еще в детстве и которую представляла себе очень смутно. Имя матери запечатлелось в душе Янки отдаленным звуком, случайно услышанным и никогда больше не повторявшимся.

Из часовни вышла молодая женщина в черном; лакей взял ее под руку и помог сойти вниз по ступеням. Янка поднялась и с удивлением поглядела на незнакомку: такого прекрасного, удивительно прекрасного лица она еще не видела. Это была блондинка с льняными волосами; приятный, почти девичий овал лица, римский нос и тонкие губы по правильности форм казались произведением искусства: большие, лучистые, как сапфир, глаза с продолговатыми веками и черными длинными ресницами ярко светились. Незнакомка шла медленно, осторожно и с пристальностью близорукого человека смотрела на Янку. Ее лицо ясностью, одухотворенностью и сосредоточенностью взгляда напоминало один из женских портретов Россетти.

Янку этот взгляд привел в восторг. Незнакомка уже прошла, а она все еще видела перед собой ее глаза.

— Это Витовская, сестра того господина, который сидит там в коляске, — раздался голос Залеской. Она искала Янку — все собирались уезжать.

— Как она прекрасна; и взгляд у нее странный, такой странный, что, кажется, так бы и стала перед ней на колени, а вот почему — не знаю.

У ворот кладбища им встретился Витовский; он взглянул на Янку и помог сестре сесть в коляску; Янке показалось, будто на ее лицо упала холодная тень.

— Такие красивые женщины не нужны на свете, — сказал Сверкоский, когда все уже сели в бричку.

Рох, старик Валек и остальные мужики обступили отъезжающих и принялись благодарить за честь, какую они оказали, участвуя в похоронах.

— Барышня, вы такая добрая, что и родная сестра не была бы лучше! Если б Ягна могла, сама отблагодарила бы вас за доброту, — говорил растроганный Рох.

— Что верно, то верно: уж непременно душа ее сейчас от радости трепещет, вон как те птицы! — добавил Валек, указав на галок, круживших над колокольней.

— Оставайтесь с богом, — попрощалась с ними взволнованная Янка.

— Господу богу отдаем усопшую и благодарим, — раздался хор голосов, и все склонили головы.

Янка уехала. Надвигался вечер. Толпа двинулась с кладбища. Рох шел впереди с Валеком, озабоченно почесывая в затылке; когда поравнялись с корчмой, он громко крикнул:

— Братцы христиане, люди добрые и все, кто из Буковца, зайдем-ка согреться малость водочкой!

— От доброго сердца просим чем бог послал, закусим и выпьем, — добавил Валек и первый направился в корчму.

Рох принес из телеги узелок с хлебом и сырами, а старуха Кракалина накрывала на стол. Она всегда верховодила на всех похоронах, свадьбах, крестинах, потому что умела спеть песню и набожную и веселую, знала, что делать во время каждого торжества и как приготовить сивуху с топленым салом.

Все уселись. Валек с бутылкой в руке торжественно начал, обратившись к присутствующим:

— Братцы христиане, родные поляки, за упокой души новопреставленной Ягны. — И он вылил в угол немного водки.

— Со святыми упокой, во веки веков. Аминь! — ответил хор голосов, и все склонили головы, люди били себя кулаками в грудь, глубоко вздыхали. Рох сидел понурый, точно живое изображение сиротской доли; он поднял голову, протер кулаком глаза и заголосил:

— Ой, нет моей Ягны, нет! Бедный я сирота, бедный! — Потом положил голову на стол и заплакал.

Бутылка пошла по кругу, и голоса зазвучали громче: люди сбрасывали с себя печаль, изливали свое горе.

У большого очага, где по старинному обычаю горели лучины, бросая кровавый блеск в темноту хаты, сидел старик нищий и плаксивым, дребезжащим голосом читал молитвы за упокой души умершей.

На прилавке, отгороженном деревянной решеткой, зажгли керосиновую лампу; из темноты выглянули огромные бочки с водкой, бутылки сладкой на полках и развешанные на гвоздях связки колбас.

— Пейте, братцы, пейте! — приглашал Валек каждого в отдельности и всех вместе, ломая на куски хлеб и макая его в соль, рассыпанную на столе; Кракалина подзадоривала баб, которые, стыдливо отворачиваясь и закрываясь передниками, потягивали сивуху. Все оживились.

— Выпей, Рох! Господь бог дал, господь бог и взял, что поделаешь, брат! Была у тебя баба, знали ее люди, а теперь покоится в земле — срок вышел.

— Пей, Рох! Как оно должно быть, так и есть.

— Пей, Рох! Горе — как мороз, только жаром прогонишь, — подбадривала Кракалина.

— Жаром, известное дело, жаром, — буркнул Рох, выпил, закусил и потянулся за новой стопкой. — Жаром, известное дело, жаром.

— Что поделаешь! Ни деньги, ни мольба не спасут от смерти, нет. Подкрадывается она, костлявая, как вор, и, как вор, уводит и скотину из хлева и грешную душу из тела человеческого. Налей-ка, Валек!

— Уводит! Известное дело, уводит! — плаксиво повторил Рох и выпил снова. Он вспомнил, как пятнадцать лет назад вор увел у него корову; Рох никак не мог этого забыть. — Увел, злодей! Замок был, и злая собака была, и мы с покойницей женой были в хате, а все ж таки увел, подлец, — жаловался он. — Триста злотых стоила, и все псу под хвост. Вот уж мы наохались, наплакались, набегались; покойная и молебен отслужила и в полицию ходила — ничего, как в воду канула. Вот Ягна лучше меня знает, — он оглянулся, словно пытаясь найти подтверждение у жены, но Ягны не было; и такая скорбь охватила его, что он принялся рвать на себе волосы, биться головой о стену и кричать о своем сиротстве, о корове, о трехстах злотых.

Валек оттянул Роха от стены, все его окружили и стали утешать кто как мог — обнимали, целовали.

— Не плачь, не ропщи, не сетуй, сирота Рох, — говорила Кракалина, — уж я тебе такую женку сосватаю, что и корова у тебя будет, и хорошая хата, и земля — вот порадуешься.

Она выпила вместе с ним и пошла с рюмкой к старику, который все громче и жалобнее бормотал молитвы.

— Выпей и ты, дедуся, да помолись за упокой души Ягны и всех, кто в чистилище.

— Благослови тебя бог, хозяюшка, налила бы еще одну, а то как собака озяб и молитвы во рту не удержать.

— На, выпей, душа грешная, выпей!

— Рох! Говорю тебе, не плачь, не сетуй — грех, — начал Валек, наливая при свете лучины новую рюмку. — Работящая была баба, умела, что и говорить, из гроша сделать два, а то и пять; а ежели иной раз и попотчует тебя палкой и побранит малость, так ведь на то она и баба, милый ты мой. Выпей и прости ей все обиды, уж теперь она на божьем суде, с ангелами; сидит небось важная, как знатная помещица, в золоте да серебре! Да пошлет господь бог ей царствие небесное и вечный покой. Выпей, старина!

— По-христиански ее похоронили, с достоинством. Хороший ты парень, Рох.

— По-христиански! — сонно повторил Рох и ухватился за стол — хмель ударил ему в голову, и корчма закачалась; он испугался, что свалится в камин.

— Слава Иисусу Христу! — произнес старик Гжесикевич, появившись из каморки за перегородкой, где он проверял счета с приказчиком, — корчма принадлежала ему; поблизости как раз в это время рубили его лес.