Комедиантка

Янка кивнула, и они поехали.

Там они нашли уединенное место возле бассейна, под развесистым кленом, и некоторое время сидели молча.

В саду было пусто. Кое-где на скамейках, разморенные жарой, сидели люди. Последние розы яркими пятнами пробивались сквозь зелень низко склонившихся ветвей; с большой клумбы доносился резкий запах левкоев. Изредка в густой листве звучали сонные голоса птиц, деревья стояли неподвижные, будто прислушивались к солнечной тишине августовского дня. Только иногда одинокий лист или сухая веточка, покружив в воздухе, падали на газон. Золотые полосы солнечного света просачивались сквозь кроны, образуя на траве подвижную мозаику из пятен, мерцавших, как бледная платина.

— Черт бы побрал все! — бросал время от времени Глоговский в тишину и исступленно ерошил волосы.

Янка смотрела на него молча, жаль было нарушать овевавшее их спокойствие, тишину засыпающей от избытка тепла природы; душа таяла в приливе небывалой нежности, ни на что не направленной и наплывавшей откуда-то издалека, из голубизны, от белых, прозрачных, медленных облаков, из темной зелени деревьев.

Девушка с наслаждением вдыхала запах левкоев, Глоговский же никак не мог усидеть на месте, он то оглядывался по сторонам, то в упор смотрел на Янку, теребил свои волосы, и Янке казалось, что он вот-вот признается ей в любви.

— Да скажите же что-нибудь, или я ошалею, сойду с ума, — крикнул он наконец.

Янка рассмеялась — так забавен был в эту минуту Глоговский и так далек от любовных мечтаний.

— Поговорим ну хотя бы о предстоящем спектакле…

— Вы хотите окончательно убить меня? Пусть я сдохну, но я, наверное, не выдержу до вечера!

— Вы же мне говорили, что это не первая ваша пьеса…

— Да, не первая, и все же меня каждый раз трясет, как в лихорадке, в последний момент всегда обнаруживаю, что написал свинство, мерзость, халтуру.

— Я не знаток, но мне пьеса очень понравилась — она такая искренняя.

— Это вы серьезно? — обрадовался Глоговский.

— Вы же знаете, я не посмела бы солгать.

— Видите ли, я сказал себе, что если только пьеса провалится, то… пусть я сдохну, но…

— Бросите писать?

— Нет, исчезну с горизонта на несколько месяцев и напишу другую… Напишу другую, третью… Буду писать до тех пор, пока не напишу совершенно безупречную. Должен! Хотя бы даже подох от работы! Готов наняться в театр, чтобы получше его узнать… Вы думаете, можно перестать писать? Можно обезуметь, повеситься, сдохнуть, но не перестать писать! О, этого я не смогу. Ну, скажите, для чего мне тогда жить? — спрашивал Глоговский.

На его чистом некрасивом, угловатом лице появилось выражение напряженного удивления, будто он только сейчас впервые задал себе вопрос: для чего жить, если не писать?

— Как вы думаете, Майковская будет хорошей Анткой, а? — спросил вдруг Глоговский.

— Кажется, роль в ее духе.

— Морис тоже будет неплох, но остальные… Убожество, собачья выставка! Верный провал!

— Мими совсем не знает деревни и очень смешно говорит на диалекте.

— Слышал. От ее щебетанья у меня все нутро перевернуло! А вы знаете деревню? Бог мой! Почему не вы играете эту роль?

— Потому что мне ее не дали.

— Что же вы раньше не сказали? Пусть сдохну, я бы разнес театр, но роль отдали бы вам! Все сговорились против моих бедных «Хамов», и вы тоже хотите меня доконать!

— Я не смела вам говорить; впрочем, директор дал мне Филиппову.

— Пустяки, эпизод! Может сыграть кто угодно. Пусть сдохну, но чует мое сердце, Мими будет лепетать, как субретка в оперетке. Что вы натворили… Бог ты мой! Может, думаете, жизнь — красивая оперетка? Ошибаетесь!

— Я уже кое-что знаю об этом… — ответила Янка с горькой улыбкой.

— Вы пока еще ничего не знаете… Узнаете позже. Впрочем, женщине легче — сам рок служит дамам галантным кавалером — подает руку и ведет через самые трудные места. Мы же с тяжким трудом вырываем свою долю и за ничтожный выигрыш платим бог знает как дорого.

— А женщины ничем не платят?

— Знаете ли, бывает обычно так: женщины, особенно на сцене, лишь малой долей успеха обязаны себе, своему таланту, главным же образом — любовникам, которые им протежируют, а в остальном — сонму мужчин, которые лелеют надежду когда-нибудь им протежировать.

Янка хотя и почувствовала себя уязвленной, но возразить не могла, ей тотчас представилась Майковская, а за ней Топольский, Мими и где-то в тени Вавжецкий, Качковская и один из журналистов, и так почти у каждой, и она только грустно, ничего не ответив, опустила голову.

— Не сердитесь на меня, пожалуйста, к вам это еще не относится. Просто я кое-что вспомнил и констатирую факт.

— Нет, я не сержусь, я признаю вашу правоту.

— С вами так не будет, я чувствую… Идемте, пора! — спохватился Глоговский, срываясь с места.

— И еще хочу добавить, — обратился он к Янке, когда они шли по Уяздовской аллее обратно к театру. — Повторю то же, что предлагал в первый день нашего знакомства в Белянах: останемся друзьями! Что и говорить, человек — животное стадное, чтобы хоть как-то устроиться на свете, нужно всегда иметь кого-то рядом с собою. Одинокому трудно устоять, человек должен опираться, цепляться за других, связывать свое существование с жизнью другого, вместе идти, вместе чувствовать, только тогда он сможет что-то сделать… Да ведь для этого хватит одной родственной души. Останемся друзьями!

— Хорошо, — ответила Янка, — но я поставлю одно условие.

— Скорее, ради бога, может, еще и не приму!

— Так вот… Дайте мне честное слово, что никогда, никогда не будете говорить мне о любви, что не влюбитесь в меня и будете относиться ко мне как старший к младшему. Можете даже поверять мне свои увлечения, делиться сердечными тайнами.

— Согласен целиком и торжественно скрепляю договор словом чести! — обрадовался Глоговский. — А мои условия таковы: полная и безусловная искренность, неограниченное доверие. Аминь!

И они торжественно пожали друг другу руки.

— Союз чистых душ в идеальных целях! — изрек Глоговский, игриво подмигнув Янке. — Мне отчего-то сейчас так весело, что взял бы собственную голову да и расцеловал…

— Это предчувствие победы «Хамов».

— Не напоминайте об этом. Я знаю, что меня ждет. Теперь мы должны проститься.

— И вы не проводите меня до дому?

— Нет, а впрочем, ладно, только я буду говорить о… любви, — шутливо пригрозил Глоговский.

— Тогда до свидания! И храни вас бог от подобной лжи.

— Должно быть, пришлось вкусить этой прелести, если тошнит при одном запахе?

— Идите уж… Когда-нибудь расскажу.

Глоговский вскочил в пролетку и помчался на Хожую, а Янка отправилась домой. Она примерила крестьянский костюм, который ей готовила для «Хамов» мадам Анна. Вспомнив о договоре, заключенном с Глоговским, Янка улыбнулась.

За кулисами и в уборных все жило сегодняшней премьерой. Артисты явились раньше, одевались и гримировались старательней, только Кшикевич, как всегда, полураздетый, с гримом в руках, болтался по сцене, заглядывал в уборные.

Станиславский в те дни, когда был занят в спектакле, приходил за два часа до начала. Сейчас он был уже одет и догримировывался.

Вавжецкий с ролью в руках расхаживал по уборной и вполголоса бормотал свой текст.

Помощник режиссера бегал быстрее, чем обычно, и в дамских уборных спорили ожесточенней, чем всегда, — всех охватило нервное возбуждение. Суфлер следил за установкой декораций и смотрел в глазок на публику, заполнявшую сад. Хористки, участвовавшие в массовых сценах, уже нарядились в простонародные одежды и были совсем готовы в выходу.

— Добек! — умоляла суфлера Майковская. — Золотой мой, ради бога выручай меня! Я знаю всю роль, но, пожалуйста, во втором акте, в сцене с Грегором, суфлируй монолог погромче.

Добек кивнул в знак согласия, а уже через минуту его подхватил Гляс.

— Добек! Будешь пить водку, а? Может, хочешь закусить? — заискивающе спрашивал он суфлера.