Рассказы

Скоро пришел войт.[12] Поздоровавшись, старуха сразу обратилась к нему:

— Я насчет той бумаги, что про моего Ясека.

— Да, да, есть что-то. Подождите, вот пан писарь встанет.

— А вы не знаете, что там сказано?

— На улице говорить не стану. Да и на то писарь, чтобы бумаги читать! Сейчас я ему прикажу, так он вам объяснит, в чем дело.

Войт о бумаге ничего не знал, но не хотел ронять свой авторитет.

— Войт, помогите-ка снести ушат! Мне самому не справиться, а свиньи жрать хотят, — сказал сторож.

— Вот еще! Сам неси! — обиделся войт, но, покосившись на завешенные окна писаря, плюнул и понес ушат.

— Люди должны всегда по-соседски помогать друг другу, — сказал он с важностью, когда вернулся. Сел на камень и стал потчевать табаком крестьян, которые пришли по своим делам.

— Войт! Пан писарь велел, чтобы вы телегу смазали и запрягли лошадь, — сказал сторож.

Войт, видя, что мужики уже ухмыляются, не двинулся с места.

Но в этот момент в форточку высунулась растрепанная голова:

— Войт! Ты здесь! Приготовить телегу, едем в Горки на следствие!

— Мигом будет… Как же, следствие — дело казенное, подводу мы приготовить обязаны.

— Войт, а кур пани писарши вы уже сегодня щупали? — подтрунил над ним кто-то из мужиков.

— Заткни глотку, ты!

— И ребятенка писарши тоже надо бы перепеленать!

— И ночной горшок вынести.

— Да сапоги почистить господам.

— И дочкам носы утереть.

Так подсмеивались над войтом мужики, но он их не слушал; обрядил телегу, выкатил ее и поставил перед канцелярией, потом пошел за своей лошадью, чтобы впрячь ее в пару с лошадью писаря.

— А славный конь! Заводской, что ли? — шутили мужики, следя, как войт тащит за гриву свою лошаденку.

— Конь что надо! Дашь ему соломы — съест. Дашь жердь — только бы не очень сухая! — схрупает всю дочиста. С плетня одежу тащит и уписывает ее, как клевер. Борову не даст одному из корыта жрать — такой компанейский конь!

— Конь как конь, но упряжь важная и поступь, как оно и полагается начальникову коню!

— Гляньте, как шагает — точь-в-точь стельная корова! А хвост у подлеца, как мочала! Ишь, как он его задирает — с хозяина пример берет.

— А морда совсем как у панского арендатора.

— Сбруя — просто загляденье. Тут шнурочек, там ремешок! Обряжен, как шляхтич! Еще только портки на него наденьте, войт, — и в Варшаву на выставку!

— И быстрый, наверное, как корова!

Так они высмеивали и войта и его лошадь.

А Винцеркова ждала. Прислонив голову к стене, она сидела с закрытыми глазами, неподвижно, как мертвая. Она не слышала, что говорили вокруг, потому что в голове у нее шумели вчерашние слова сторожа: пришла бумага насчет Ясека.

Что там может быть, в этой бумаге? Что скажет ей писарь? Знают ли уже? Вопросы эти молниями острой боли и тревоги прошивали ей мозг.

Она не замечала, что солнце поднимается все выше, зажигая золотой пожар во всей долине. Начиналась оттепель, в бороздах, оврагах, лужах блестела вода, а дым из труб прямыми голубоватыми столбами уходил в небо. В деревне, которая отсюда, с горы, видна была, как на ладони, гнали скот на водопой. Но Винцеркова ничего не видела, не слышала, погруженная в свои думы.

— Винцеркова, в канцелярию! — позвал сторож и, заметив у нее в руках узелок, добавил: — Идите через кухню.

Она не спеша, как-то машинально пошла по старому монастырскому коридору, где копошились куры и поросята.

В кухне, громадной, сводчатой, с готическими окнами, стояла жена писаря с папиросой в зубах.

Винцеркова поклонилась.

— Что скажете?

— Я насчет той бумаги. Вот яйца… только полтора десятка, потому что куры еще плохо несутся, — бормотала старуха. Она развязала узелок и положила его на пол, к ногам писарши.

— А свежие?

— Только два дня как снесены.

— У вас просьба есть? — спросила пани писарша, просматривая яйца на свет.

— Есть, есть. Тут бумага пришла насчет моего сына… того, что в тюрьме… вы, наверное, знаете, пани.

— Идите в канцелярию, я сейчас скажу мужу.

— Спасибо, пани! — шепнула Винцеркова и вышла.

— Адам, скажи там мужу, что у Винцерковой просьба! — крикнула в дверь писарша и продолжала просматривать яйца.

Винцеркова вошла в канцелярию, поздоровалась, но ей никто не ответил, и она в ожидании остановилась у дверей. Писарь еще только одевался, каждую минуту он исчезал в соседней комнате и, возвратившись с какой-нибудь частью туалета, не спеша надевал ее, разговаривая в то же время с посетителями.

Винцеркова ждала добрый час, так как, одевшись, писарь ушел завтракать. В канцелярии остался только молодой парень, рыжий и веснушчатый. Он сидел и курил, осторожно пуская дым в печку. Через некоторое время старуха отважилась, наконец, обратиться к нему:

— Пане!

— Чего вам?

— Да, говорят, бумага пришла насчет моего сына, Ясека Винцерка.

— Ага, это тот вор, что удрал из тюрьмы?

— Мой сын не вор! И ты, шляхтич голоштанный, не смей его так обзывать! — крикнула она громко, потому что это слово ножом резнуло ее по сердцу.

— Не шуми, баба, не то попадешь в кутузку, — спокойно заметил парень, пуская густые клубы дыма.

Она не сказала больше ни слова. Сидела у окна, вконец измученная томительным ожиданием.

— Вы будете Анна Винцеркова?

— Я, вельможный пан. — Она торопливо встала, отвечая писарю.

— Это ваш сын, Ян Винцерек, приговорен к трем годам тюрьмы за избиение и покушение на убийство?

— Да, Яном его звать. Засадили на три года… только по злобе.

— Получено извещение, что Ян Винцерек неделю назад сбежал из тюрьмы.

— Иисусе! — простонала она, откачнувшись к стене.

— И его разыскивают. Если он явится к вам, вы обязаны его задержать, уведомить солтыса и доставить его в волость.

— Это родного сына-то!

— Родного не родного, тут про это ничего не говорится. Сказано только, что убежал. А если убежал, должен быть пойман. А поймают его — так пойдет под суд и опять в тюрьму. И кто его будет укрывать или поможет ему убежать, того тоже засудят.

Писарь кончил и принялся за работу.

А Винцеркова долго еще стояла, как пораженная громом, не имея сил уйти.

«Под суд и в тюрьму! Под суд и в тюрьму…»

V

Только слезы, горе и терзания душевные — удел наш в жизни. Терпи, человек, жалкий червяк, или борись с ними, гони их от себя или беги, несчастный, хоть за леса и моря — все равно злая доля и там тебя достанет, схватит за горло, где бы ты ни прятался.

Эх, судьба, судьба!

Люди — как воды земные: не знает река, откуда течет и куда, не ведает, для чего.

Люди — как облачка, гонимые ветром туда, сюда, по всему свету… как листья, сорванные ветром с дерева: носит он их по полям, по лесам, пока не бросит где-нибудь умирать. Люди — как день вчерашний: прошел — и нет его, и никогда не вернется.

И нет пощады, нет спасения, не убежать никуда.

Куда от судьбы убежишь, несчастный, куда?

За звезды, что ли, уцепишься? Отдашь верующую душу милосердному господу богу?

Ох, доля наша, горькая доля!

Роптала душа Винцерковой, скорбящая душа матери.

А на дворе гудел ветер, трепал соломенную крышу, качал деревья так, что они хлестали о стены, свистел в трубе и, как бес, которого тешат людские несчастья, гоготал, плясал на темных дорогах в эту дождливую, печальную и жуткую ночь.

— Иисусе! — вздыхала Винцеркова, и веретено ускользало из ее немеющих пальцев, а утомленные, исплаканные глаза все лили и лили горькие слезы, стекавшие по впалым щекам. Иссохшая грудь поднималась от тяжких рыданий, и страшное сознание своей беспомощности гнуло до земли бедную старуху, рождало рабскую покорность…

Сегодня Тэкля одна хлопотала по хозяйству. Сготовив ужин, она взяла ребенка из холщовой люльки, подвешенной к потолку, и ушла спать.

12

Войт — волостной старшина.