Рассказы

— А что ж? Ничего.

Снова пауза.

— А весна совсем близко. На лугах за монастырем уже видели аистов.

— Да, и я тоже видела. Просто диво, как рано они в нынешнем году…

Старуха не сердилась на Настку, хотя это из-за нее Ясек пырнул вилами управляющего. Злобы к ней она не чувствовала, но видеть Настку ей было тяжело. Настка это отлично понимала и не смела заговорить с нею. Она шла, опустив голову, и только часто придвигалась ближе к старухе и заглядывала ей в глаза. Она нарочно прибежала из усадьбы и поджидала Винцеркову у хаты Сулека: ее мучили дурные сны, и она хотела узнать что-нибудь о Ясеке. Но вот мать Ясека шла рядом, а она не решалась и рта раскрыть, что-то сдавило ей горло.

— Воротились господа? — спросила старуха.

— Воротились вчера. Да ненадолго. За границу собираются.

— Только жратва да забавы у них на уме!

— Что ж, разве у них на это денег нехватает?

— Правда, правда.

Настка собралась с духом и тихо, со слезами в голосе спросила:

— Вестей никаких не имеете?

— Нет. А что? — сказала старуха резко, охваченная внезапной тревогой.

— Три ночи он мне все снится. Только глаза закрою — вижу его.

— Что же тебе теперь о нем убиваться? Из-за тебя он пропадает, из-за тебя одной!.. Ну, ну, не плачь, я не со зла говорю. Знаю, что ты не виновата. Не плачь! — успокаивала Винцеркова девушку, услышав в темноте ее тихие всхлипывания.

— Зашла бы когда ко мне! — сказала она Настке на прощанье.

Настка посмотрела на ее избу и, все еще плача, пошла по дороге в помещичью усадьбу. Старуха была невольно тронута.

В комнате Тэкли не было, но на другой половине избы слышно было монотонное пение, которым она убаюкивала ребенка. Ясек все еще спал. Он не проснулся даже тогда, когда мать укрыла его сверх перины тулупом, так как в каморке было очень холодно.

— Винцеркова! — раздался голос в первой комнате.

Испуганная Винцеркова выбежала из каморки. Это вернулась Настка.

— Забыла я сказать, что пани велела вам завтра приходить: уборку будем делать.

— Ладно, приду, — отозвалась старуха, все еще встревоженная, и так сурово смотрела на девушку, что та, как ей ни хотелось побыть здесь еще немного, попрощалась и вышла.

Но Ясек уже проснулся.

— Кто это был, мать?

— Ничего, ничего. Это Марциновой девчонка.

— Нет, это Настка была! Настка! — возразил он с силой.

— Глупости говоришь. Что тут Настке делать?

— Не обманете! Я ее голос сразу узнал.

— Выпей-ка вот лекарство, от него сразу полегчает.

Он выпил, и ему в самом деле стало как будто легче дышать. Мать переменила тряпку на ране и натерла ему спину какой-то мазью. Ясек все время пытался заговорить с нею.

— Тише, сынок, еще услышит кто!

— А она вправду с ним спуталась?

— Кто? В голове у тебя, видно, путается!

— Настка с управляющим. Мне в тюрьме один человек сказал.

— Мало ли что плетут!

— Что ж, я ему больше не помеха… и суке этой ни слова не скажу… нет… — с трудом шептал Ясек. Но глаза его говорили другое — в них пылала страшная злоба и ненависть.

— Лежи спокойно, лежи! Первым делом поправляйся, сыночек, дитятко мое родное! Когда здоров будешь, все как-нибудь наладится, а теперь выбрось заботы из головы. И молись, чтобы бог переменил все к лучшему.

С улицы кто-то сильно постучал в окно.

— Винцеркова! Идите завтра в волостную канцелярию, там какая-то бумага пришла насчет Ясека! — прокричал за окном сельский сторож.

Хотя Винцеркова, выбежав, плотно закрыла за собой дверь каморки, Ясек услышал, и когда старуха вернулась, он стоял уже в одной рубахе и с лихорадочной поспешностью одевался.

— Не пойду назад в тюрьму. Лучше убейте, мама! Не пойду! — говорил он, как в бреду.

— Ясек! Ясек! — крикнула она в ужасе и бросилась на него, как волчица. Он сопротивлялся, но она очень скоро одолела его. Уложила в постель и еще долго сидела около него, потому что он то и дело вскакивал, кричал, хотел бежать: ему чудилось, что за ним гонятся.

— Не давайте меня, матуля! Не давайте.

Он жался к матери, обнимал ее, весь дрожа, и горячие слезы текли по его лицу. Он опять был без сознания и бредил так до тех пор, пока мать не дала ему выпить какого-то снадобья, от которого он заснул глубоким сном.

IV

Как прошла эта долгая ночь? Мать ничего не сознавала, кроме терзавшей ее невыразимой муки. Рассвет уже осветил горницу, а она все сидела у давно остывшей печи. И только время от времени машинально вставала, смотрела в окно, ходила за перегородку взглянуть на спавшего сына — и снова садилась у печи. В ее серых утомленных глазах стояли слезы. Она уже не имела сил плакать, и слезы стыли на ресницах, застилали зрачки как бы матовым стеклом.

— Иисусе! Иисусе! — шептала она порой.

Не передать, что пережила она этой долгой ночью, какая тревога, какая боль рвала сердце на части, какая буря протеста бушевала в ней — и какое отчаяние бессилия! Нет, никакими словами этого не опишешь.

Она чувствовала, что спасения нет, что все погибло.

Ее вызывают в волостное правление! Пришла бумага насчет Ясека!

«Боже, боже! Значит, им уже дали знать, что он убежал. Его ищут… И заберут опять. Нет, нет, не отдам! Он мой, кровинка моя, мой сын… Не дам!»

Так бунтовало материнское сердце, потом снова поддавалось страху, слабости, отчаянию, падало куда-то в отвесную пропасть бессилия, и стекленели слезами красные, воспаленные глаза.

Если Ясека теперь заберут, то не видать ей больше его никогда. Никогда…

— Иисусе, где же справедливость? Справедливость где?

Так стонала мать, все больше теряя власть над собой.

И за что его карают? Он пырнул вилами управляющего. А за что? Ведь Ясек был прав! Управляющий не раз пробовал затащить его Настку в амбар. Ясек ее и себя защищал! И за это тюрьма на целых три года! Сколько раз мужики друг другу рожи в кровь разбивали, руки-ноги ломали — и никто их в тюрьму не сажал. А Ясека засадили. Справедливо это? А управляющему все с рук сходит. Живет себе, как пан, и блудит, как блудил! Какая девушка ни пойдет в усадьбу барщину отрабатывать, так и жди, что принесет дитенка в переднике. Ей стыд и грех, а ему за это кары никакой не полагается. И где на него управу найдешь? Кого он боится? Вот захотел — и посадил Ясека в тюрьму. Проклятый!

Такая страшная, дикая, неумолимая ненависть закипела в ней, что она вцепилась худыми пальцами в грубую ткань запаски и с ожесточением рвала ее. Из этого состояния вывел ее приход Тэкли.

Ясек попрежнему лежал в беспамятстве. Она не знала, что делать. За доктором итти далеко, да и опасно: а вдруг донесет! И люди увидят, пойдут разговоры, расспросы… Нет, нет!

«А если он умрет?»

Долго взвешивала она в уме этот вопрос, камнем свалившийся на ее бедное, измученное сердце.

«Пусть умрет! И мне тогда конец будет. А чтобы выдали его, — не допущу, нет… Пусть умрет!» — уныло думала она.

Был уже белый день, когда она приоделась, завязала в платок полтора десятка яиц и пошла в волостное правление.

Весело сияло солнце, играя в лужах на дороге, по которой шла Винцеркова. В овражках между камнями маргаритки уже поднимали розовые ресницы, улыбаясь солнцу. Откуда-то, с еще холодных полей взлетел жаворонок и колокольчиком звенел в чистой лазури неба. Резкий свежий ветер охлаждал разгоряченное лицо старой женщины.

До волостной канцелярии было не очень далеко. Она помещалась около костела в большом полуразрушенном здании бывшего монастыря, на горке, под которой деревня длинной лентой тянулась к темневшим вдали лесам.

Писаря не было, он еще спал. В канцелярии вертелся только сторож. Он подметал пол, потом пошел кормить свиней, настойчиво хрюкавших в глубине длинных коридоров, разгороженных деревянными переборками.

Винцеркова села перед домом на громадную каменную капитель, обрушившуюся с фронтона монастырского здания и теперь служившую скамьей. Она терпеливо ждала.