Макиавелли

Климент VII оказался в одиночестве по той простой причине, что его нерешительность и непоследовательностьне вызывали у союзников ничего, кроме глубочайшего недоверия. Хуже того, папа пренебрег древней максимой: Si Vis расет para bellum («Хочешь мира — готовься к войне»). Отказавшись собирать деньги, подобно своим предшественникам, он предпочитал не торговать кардинальскими мантиями и в итоге остался без гроша. Без армии, без денег, беспомощно взирая на то, как войска императора подступают к Риму, Климент в панике собрал все имевшиеся в городе силы, какие только смог, состоявшие в основном из местных новобранцев. Он пытался обратиться к римским богачам дать ему деньги в долг и все-таки продал три кардинальских титула по 40 тысяч дукатов каждый.

Однако денег было слишком мало, да и время для принятия мер вышло. Получив отказ на требование предоставления свободного прохода через город, утром 6 мая войска императора пошли на штурм Рима. Бурбон погиб в первой же атаке, но его солдаты хлынули через городские стены. Клименту VII удалось скрыться в замке Святого Ангела, тогда как швейцарские гвардейцы погибли все до единого в судьбоносном арьергардном бою. То, что последовало за штурмом, можно назвать лишь чудовищным кошмаром: никем не контролируемые солдаты имперской армии предались безудержному насилию, грабежам и убийствам. Спастись не удалось никому — женщин всех возрастов, больных и калек, даже монахинь вытаскивали из монастырей на улицы и принуждали утолять солдатскую похоть, мужчин подвергали пыткам в надежде выведать у них, где спрятаны ценности, или просто ради забавы. Тех, кто пытался оказать сопротивление, убивали на месте: бесчисленные тела устилали землю, повсюду были разбросаны реликвии, документы и утварь.

Гвиччардини насчитал около 4 тысяч погибших во время осады и за первые часы разграбления Рима. Религия и политическая принадлежность едва ли что-нибудь значили для обезумевшей солдатни. Испанские и итальянские католики вместе с немецкими лютеранами без разбора грабили церкви и дома даже тех, кто поддерживал Габсбурга, а все оставшееся досталось крестьянам Колонны. Действительно, в те времена говорили, что «германцы ужасны, итальянцы и того хуже, а испанцы хуже всех».

Общая сумма награбленного достигала чудовищной цифры в миллион дукатов, включая деньги, полученные в качестве выкупа и в результате вымогательств. Дворец Колонны, где укрылись тысячи горожан, не тронули, и не только потому, что он был надежно обороняем, но и потому, что засевшие там готовы были уплатить за сохранение жизни огромные суммы. Вместе с теми, кому посчастливилось попасть в замок Святого Ангела, немало людей удалось перетащить через стены в плетеных корзинах. С бастионов крепости Климент VII, утратив всякую надежду на утешение, наблюдал за резней внизу, герцог Урбино, который задержал наступление, чтобы силой сменить власть в Перудже, прибыл в окрестности Рима лишь спустя несколько дней. После вялой попытки вызволить папу он решил, что город уже не спасти, и благоразумно отошел на север.

Макиавелли находился в голове колонны войск Лиги, чтобы выбрать место для постоя, и поэтому не видел того, что творилось во Флоренции 11 мая, когда туда добралась весть о разграблении Рима. Кардинал Пассерини собрал необходимые войска для удержания контроля над городом, но уже очень скоро убедился, что его покинули все, даже те, кто до последнего момента считал себя сторонником Медичи. Ненависть флорентийцев к Клименту VII достигла кульминации, флорентийцам надоело, что к ним относились как к подданным Рима, и они были возмущены тем, что им пришлось выложить 600 тысяч дукатов на оплату войны понтифика.

16 мая совещательный комитет рекомендовал восстановить старую республиканскую конституцию, позволив Медичи остаться в городе как частным лицам. Однако Пассерини счел благоразумным уехать вместе с Ипполито и Алессандро де Медичи, чей отъезд ускорила их родственница Клариче Строцци: она крепко выругала их (так, по крайней мере, поговаривали) за то, что они превратили ее отчий дом в «стойло для мулов» — язвительный намек на их незаконное происхождение.[91] Запершись в крепости, Климент перестал обращать внимание на то, что происходило в городе, при этом прекрасно понимая, что без папской поддержки режим Медичи обречен. Он изыскал способ сообщить во Флоренцию, прибегнув к помощи Франческо Гвиччардини, что желает, чтобы горожане по своему усмотрению «на благо города» избрали правительство. Макиавелли высмеял этот жест, заявив, что папа великодушно даровал то, что более ему не принадлежало.

Где находился в то время Никколо, неизвестно. Но 8 мая он, по-видимому, был в Витербо, где, по свидетельству Гвиччардини, ухитрился захватить в плен вражеского курьера, доставлявшего письма для Ланнуа. 22 мая Макиавелли написал Гвиччардини из порта Чивитавеккиа о том, что организует рейд для спасения понтифика и даже обсудил детали с генуэзским адмиралом Андреа Дориа. Дориа высказался довольно сдержанно, хотя в целом одобрил его. И все же генуэзец впоследствии откажется участвовать в этой затее, сославшись на якобы неотложные дела, не сдаст Чивитавеккиа имперской армии до тех пор, пока папа сполна не выплатит ему все полагавшееся, как утверждал адмирал.

К этому времени Макиавелли узнал о событиях во Флоренции, поскольку Дориа заметил, что если бы понтифик принял подобное решение годом ранее (а именно восстановить республиканские свободы), то не оказался бы в нынешнем положении. Никколо возвращался домой вместе с апостольским протонотарием Пьеро Карнесеччи (которого впоследствии казнят за ересь), и в дороге Макиавелли сопровождал вздохами новости о том, что теперь город свободен. Рассказавший об этом Джованни Батиста Бусини полагал, что Никколо угнетала мысль о том, что в свое время он служил Клименту, «ибо превыше всего ценил собственную независимость». Возможно. Однако хочется думать, что больше всего Макиавелли сокрушался над превратностями Фортуны: как и в случае с Пьеро Содерини, жизнь Никколо перевернул тот, на кого он возлагал надежды, то есть Климент VII, и кто в конечном итоге не оправдал его доверия. Вернувшись во Флоренцию, Макиавелли обнаружил, что буквально все ополчились против ближайшего окружения Медичи. Многие, кто превозносил былую власть, либо срочно сменили воззрения (в том числе Филиппо Строцци), либо затаились в ожидании. Хотя Никколо и пытался получить должность во вновь сформированном правительстве, полагая, что его недавний опыт в деле строительства оборонительных сооружений окажется ценным. 10 июня возродилась военная комиссия Десяти, и Никколо рассчитывал занять прежнюю должность. Но, несмотря на поддержку его друзей Дзаноби Буондельмонти и Луиджи Аламанни, недавно вернувшихся из изгнания, бывшие сторонники Савонаролы, задававшие тон во Флоренции, были категорически против кандидатуры Макиавелли. Вместо него пост секретаря Десятки достался Франческо Таруджи, прежде занимавшему пост секретаря Совета Восьми.

Для Макиавелли это стало последней каплей, больше всего его поразило то, что теперь даже мудрецы древности предали его: в античных источниках не нашлось ничего подобного учиненному войском империи разграблению Рима — столь немилосердная участь постигала лишь захудалые городки.[92]

20 июня Макиавелли слег в постель с острой болью в желудке. Его знаменитые пилюли больше не помогали, и его состояние ухудшалось с каждым часом, и вскоре стало ясно, что жить ему оставалось считаные часы. Последние минуты жизни Макиавелли до сих пор остаются предметом жарких споров среди ученых, разделившихся на тех, кто утверждает, что он умер «безбожником», как Паоло Джовио, и тех, кто продолжает верить, что Никколо причастился таинств католической церкви. Джованни Батиста Бузини, который, по общему признанию, недолюбливал Никколо, заявил, что «он стал принимать эти свои пилюли, но слабел, а болезнь побеждала. Затем он припомнил свой знаменитый сон о Филиппо [Строцци], Франческо дель Неро, Якопо Нарди и других. Умер Никколо Макиавелли в муках, однако продолжая шутить». Слабительные пилюли, на которые Никколо полагался, оказались, вероятно, далеко не лучшим снадобьем в данных обстоятельствах.

91

Ипполито был внебрачным сыном Джулиано де Медичи, а Алессандро — ребенком Лоренцо, рожденным от чернокожей женщины. Во Флоренции побочных детей называли мулами. (Примеч. перев.)

92

Сходное недоумение по поводу этого ужасного события можно обнаружить в записях Луиджи Гвиччардини и Франческо Веттори. (Примеч. авт.)