Михаил Кузмин

Было человек десять, может быть, двенадцать, не больше. И среди них — Александр Блок.

Кузмин как-то даже юлил, сладко щурился, улыбался и даже семенил перед этой стойкой, спокойной глыбой духовного „самоутверждения“.

Сервировка была „елисеевская“. Подавал бывший лакей короля гастрономии[557] Ефим Иванович, в своей серой куртке с золотыми пуговицами. Со своей рыжеватой бородкой он очень походил на Николая Второго и этим сходством даже гордился. <…>

Помню все <…> а о чем говорили, хоть убей, — не помню!..

Может быть, мое легкомыслие… Возможно, мне казалось, что всегда будут тихо беседовать Блок и Кузмин… Пушкин и Жуковский… Но я не запомнил ни одного слова…»[558]

Это свидание было примечательно еще и тем, что дни, предшествовавшие блоковской трагедии, для Кузмина были временем очень активного творчества. В списке произведений под 1921 годом значится просто: «Стихов много». И литературная жизнь была для него по-прежнему желанной. В мае он посещает собрания Вольного Содружества поэтов (небольшой организации, о которой практически ничего не известно. Среди ее членов Кузмин называет А. Д. Радлову, К. А. Сюннерберга, Ф. Сологуба), в июне вступает в столь же эфемерное «Кольцо поэтов имени К. М. Фофанова», стремившееся привлечь в свои ряды авторитетных писателей[559]. Не вполне, правда, понятно, что заставило Кузмина изменить своему отрицательному отношению к разного рода литературным объединениям (возможно, это было связано с общим характером обеих этих групп, не претендовавших на сколько-нибудь строгую дисциплину), но факт остается фактом[560].

Благоприятное впечатление на него должно было произвести и изменение атмосферы с началом нэпа, особенно оживление издательской деятельности. Возникали не только новые издательства, но и прежние получали гораздо больше возможностей для выпуска книг. В результате в июне 1921 года Кузмин увидел две свои книги в «Петрополисе», в середине сентября — в издательстве «Картонный домик», владельцем которого был совсем молодой почитатель поэзии И. И. Бернштейн (впоследствии ставший известным критиком и писавший под псевдонимом А. Ивич)[561]. Это должно было несколько поправить финансовые дела Кузмина, хотя по дневникам этого особенно не заметно, жалобы продолжаются все время.

О некотором оживлении свидетельствуют также регулярные встречи Кузмина с совсем молодыми поэтами. Если общество юношей всегда привлекало его, то сейчас он постоянно оказывается в кругу поэтов вообще, вне зависимости от их пола, окруженный вниманием и почтением. Интересно, что он стал завсегдатаем сборищ у сестер Наппельбаум, дочерей известного фотографа, писавших стихи. Эти собрания были продолжением гумилевской студии «Звучащая раковина», и их участники, выпустив альманах, посвятили его памяти Гумилева. При скептическом отношении Кузмина к поэзии и личности Гумилева и резко отрицательном — к его попыткам учить молодых поэтов писать стихи, такие посещения также должны были казаться довольно странными. Единственная причина, которая может служить объяснением (помимо чисто житейских обстоятельств), — стремление молодежи после смерти Блока и расстрела Гумилева увидеть именно в Кузмине нового учителя, приходящего на смену прежним. Но Кузмин для такой роли явно не годился, так как предпочитал воспитывать поэтов не военной дисциплиной, как Гумилев, и не «линейкой», как Брюсов (вспомним стих Б. Пастернака, обращенный к нему: «Линейкой нас не умирать учили»), а мирными домашними беседами. И потому далеко не все молодые поэты привлекали его внимание, а в первую очередь те, кто выделялся своей неординарностью, даже если она не была особенно «высокой». Недаром среди тех, кто регулярно посещал вечера у Кузмина, были К. Вагинов, А. Введенский и Д. Хармс — едва ли не самые «левые» и неожиданные поэты на фоне традиционной «петербургской поэтики».

Думается, это же может быть сказано и о его отношениях с поэтессой Анной Радловой. В одной из автобиографий Кузмин назвал среди тех современных писателей, которых он высоко ценит, очень немногих: Хлебникова, Анну Радлову, Ваганова, Ремизова, Юркуна и Пастернака. Причины, заставившие его назвать в этом ряду Юркуна, конечно, очевидны. Однако появление имени А. Д. Радловой нуждается в объяснении[562].

Ее звезда в поэзии внезапно загорелась и так же мгновенно погасла. Три сборника стихов, вышедшие в 1918–1922 годах, сопровождались бурными восторгами некоторых критиков, которых с легкостью упрекали в том, что их восхищение было вызвано причинами внелитературными[563]. Чрезвычайно недружелюбно по отношению к Радловой и всей обстановке вокруг нее была настроена Ахматова, считавшая даже, что литературные успехи Радловой в 1930-е годы были обеспечены поддержкой тайной полиции[564]. Вряд ли возможно сейчас безоговорочно утверждать, талантливы были ее стихи или нет, но то, что они выделялись на фоне тогдашней петроградской поэзии — несомненно. Но когда несомненность эта стала определяться через помещение ее в один ряд с Ахматовой, Блоком, В. Ивановым, Мандельштамом и Сологубом[565], реакция должна была последовать и последовала незамедлительно. В разговоре с одним из авторов данной книги в 1970 году Г. В. Адамович вспоминает, что и сам он, и Ахматова, и многие другие считали Радлову просто бездарной.

Возможно, все это осталось бы лишь в памяти друзей, если бы не инцидент по поводу следующей книги стихов Радловой. Не успела эта книга выйти в свет, как в «Петроградской правде» появилась рецензия М. Шагинян, оценившей сборник весьма отрицательно[566]. Поэтому рецензия Кузмина «Крылатый гость, гербарий и экзамены» была воспринята не только как оценка книги Радловой, но и как решительный ответ Шагинян, а заодно и нападение на формалистический подход к стихам и утверждение поэзии как поэзии[567]. Через две недели появился, как и следовало ожидать, ответ Шагинян, на этот раз в «Жизни искусства», но в том же номере Кузмину отвечал и Г. Адамович, обиженный его замечаниями о «кадрилях и польках гумилевской школы» и атакой на Гумилева как на «антимузыкальнейшего принципиально поэта»[568]. Печатная полемика на этом окончилась, но сам спор не забылся и был продолжен перед отъездом Адамовича за границу. На вечере, устроенном по этому поводу, Адамович снова начал критиковать поэзию Радловой, на что Кузмин отвечал ему, по воспоминаниям самого Адамовича, коротко: «Ты, Жоржик, дурак». После этого два поэта расстались, чтобы никогда больше не встретиться[569].

Довольно важным для Кузмина было в те годы и еще одно имя, названное в приведенном выше списке, — имя Б. Л. Пастернака. Сюжет их отношений прослежен довольно подробно[570], однако точки взаимного творческого пересечения Пастернака и Кузмина, которые очевидно существуют, еще нуждаются в точном определении[571]. Прежде всего это относится к пастернаковской прозе, которую (в первую очередь «Детство Люверс») Кузмин, в отличие от «Сестры моей — жизни», высоко оценил. И прежде всего важно для него в этой прозе было то, что она вполне могла восприниматься под углом зрения той литературной группы, которую фактически организовал сам Кузмин.

557

Ошибка автора воспоминаний. Дом искусств располагался в особняке, ранее принадлежавшем не «королю гастрономии» Г. Г. Елисееву, а его родственнику С. П. Елисееву, не имевшему отношения к торговому товариществу. См. комментарии М. В. Безродного к републикации очерка Вл. Ходасевича «Поездка в Порхов» (Литературное обозрение. 1989. № 11. С. 105).

558

Милашевский В. А. В доме на Мойке // Звезда. 1970. № 12. С. 201.

559

Вряд ли, однако, это членство пошло далее, чем краткое письмо: «С благодарностью принимаю предложение вступить в Кольцо Поэтов Имени К. М. Фофанова. М. Кузмин. 1921. 14 июня» (ЕРОПД на 1991. С. 53; там же — другие материалы, связанные с приглашением Кузмина в группу). О «Кольце поэтов» см.: Anemone A., Martynov I. Towards the History of the Leningrad Avant-Garde: The «Ring of Poets»// Wiener slawistischer Almanach. Wien, 1986. Bd. 17. S. 131–148.

560

В связи с этим скажем, что в 1917 году Кузмин посещал собрания еще одного мимолетного кружка — «Марсельские матросы» и даже сочинил его «гимн» (Кузмин-2006. С. 74).

561

См.: Богатырева С. Памяти «Картонного домика» // A Century’s Perspective: Essays on Russian Literature in Honor of Olga Raevsky Hughes and Robert Hughes. Stanford, 2006. P. 81–122 (другой вариант: Континент. 2009. № 142). Обратим внимание на то, что название издательства было самым непосредственным образом связано с творчеством Кузмина — повестью и стихотворением из цикла «Неоконченная повесть».

562

Итоговая запись Кузмина о Радловой завершается словами: «Потому она — benedetta <Благословенная — ит.>, потому она — благодать, потому я ее люблю, несмотря на все мои недостатки и ее тоже. Мало кто согласится со мной» (Дн-34. С. 45).

563

См., например: Чудовский В. По поводу одного сборника стихов: «Корабли» Анны Радловой // Начало. 1921. № 1. С. 209, 210. Чудовский — и это знали, кажется, в Петрограде все — был долгое время влюблен в Радлову.

564

См.: Чуковская Л. Цит. соч. Т. 1. С. 59. О. Н. Арбенина с гневом это отрицала (Дн-34. С. 152).

565

См. рецензию Кузмина на книгу Радловой «Корабли» (ЖИ. 1921. 26–29 марта. № 702–705; перепечатано: Условности. С. 169–172).

566

Петроградская правда. Лит. приложение к № 151 от 29 июля 1922 года.

567

ЖИ. 1922. 18 июля, № 28 (851); перепечатано: Условности. С. 172–176.

568

См.: Шагинян М. «В мягком мешке шило»; Адамович Г. Недоумения М. Кузмина //ЖИ. 1922. 1–7 августа. № 30 (853).

569

Этот инцидент объясняет холодное отношение Адамовича к поздним стихам Кузмина в эмигрантские годы (помимо указанных ниже откликов на «Форель разбивает лед», см. также: О поэзии М. Кузмина // Звено. 1924. 13 октября. № 89; перепечатано: Адамович Г. Собрание сочинений. СПб., 1998. Литературные беседы. Книга 1. «Звено» 1923–1926. С. 96–101) и, видимо, отчасти — довольно скептические и полные передержек мемуары Г. Иванова о Кузмине. В статье «Цветник» (Благонамеренный. 1926. № 2) Цветаева сочла необходимым взять под защиту Кузмина от нападок Адамовича.

570

См.: Cheron G. Pasternak and Kuzmin: An Inscription // Wiener slawistischer Almanach. Wien, 1980. Bd. 5. S. 67–71; Письмо Б. Пастернака Ю. Юркуну /Публ. Н. А. Богомолова // Вопросы литературы. 1981. № 7. С. 225–232; Толстая Е. Пастернак и Кузмин: К интерпретации рассказа «Воздушные пути» // Russian Literature and History: In Honor of Ilya Serman / Ed. by W. Moskovich e. a. Jerusalem, 1989. P. 90–96; Морев Г. A. Еще раз о Пастернаке и Кузмине: К истории публикации пастернаковского стихотворения «Над шабашем скал, к которым…» («Пушкин») // Лотмановский сборник. М., 1997. [Т.] 2. С. 363–376.

571

В наибольшей степени это проделано Е. Д. Толстой в статье, названной в предыдущем примечании.