Потому что

— Он был моим любовником, — услышал я собственный голос, перед тем как упасть.

Ужас сказанного мною эхом отдавался у меня внутри, однако я улыбался. Потом вокруг меня все потемнело.

Через несколько часов я снова сидел напротив судьи. «Давление», — объяснил я, извинившись за причиненное беспокойство. С давлением все было в порядке, просто от переутомления силы покинули меня, и я споткнулся. Студентов театральной школы следует направлять на заседания суда: здесь роли не просто играют, их проживают.

Сейчас все они увидели во мне преступника. Женщина на скамье присяжных, напомнившая мне мать, держала голову прямо. Активистка антииммигрантского движения жевала резинку, с ненавистью глядя мне в лицо. Физиономия человека с массивной цепью выдавала его желание поколотить меня. Он легко простил бы мне убийство, но не публичное признание в том, что я голубой. С лиц прочих также исчезло благостное выражение. Это придало мне сил и позволило рассказать всю мою историю без запинки.

Я прошелся по всем пунктам наших с Рольфом Лентцем отношений, которые так тщательно изучил вжавшийся сейчас от стыда в кресло мой адвокат. Я подготовился.

Заученное перед сном хорошо запоминается. Я это знал, бывший отличник.

Два года Рольф Лентц и я вместе изучали германистику. Я признался, что сразу почувствовал любовь к нему. О, без подобных фраз мировая литература немыслима! Однако я усердно сопротивлялся набиравшему силу чувству. О том, чтобы открыться родителям, не могло быть и речи. Судья печально кивнула.

Обстоятельства вынудили меня связаться с женщинами. Это у меня получилось, однако счастливым не сделало. Четырнадцать лет я прожил с подругой Делией. Это воспоминание доставило мне несколько приятных секунд.

— Платоническая страсть, если хотите, — объяснил я присяжным.

Они больше ничего не хотели, я стал им противен. Тогда я поведал, как загнанное в угол желание внезапно проснулось, когда я встретил Лентца на конференции, о которой готовил репортаж. Он возглавлял движение в защиту прав гомосексуалистов и вел семинар по организации политических акций, а я посещал его под чужим именем.

— Он оказался законченным наркоманом, — продолжил я, — но это лишь усилило мое влечение. Я знал, что должен находиться рядом с ним, чтобы вытащить его из болота, и не замечал, как сам все глубже погружался в трясину.

Будучи ведущим редактором издательства «Эрфос», я хорошо умел осушать такие «мокрые места» в рукописях. Литераторы, которые не могли без них обойтись, отчаянно барахтались или шли ко дну, взывая к моей помощи.

Итак, наша связь с Лентцем восстановилась, и мы стали видеться регулярно. Вскоре наши отношения переросли в интимные.

— Однако я требовал от него сохранения строжайшей тайны.

Никто не должен был знать, что мы живем друг с другом. Я очень стеснялся моей матери, друзей, самого себя.

— Я никогда не имел проблем с гомосексуалистами, — произнес я. — Они появились, когда я обнаружил, что сам один из них.

Чтобы уменьшить его дозу, часть «дури» я забирал себе. Таким образом, вместо того, чтобы отвадить Лентца, я сам стал членом их шайки. В августе до меня дошло, что я у него не один. (Тут я потер глаза ладонями и изобразил муки ревности в стиле Майкла Дугласа. Накануне я все утро репетировал перед зеркалом.) Кроме меня он встречался с некими Джимом, Роном и Борисом. Так они себя называли, никто не знал их настоящих имен.

Иногда эта история казалась мне дешевой выдумкой. Но суд — рынок, где ложь продают за правду, и чем дешевле, тем больше спрос. Не на шутку разочарованные взгляды окружающих доказывали, что сегодня я предложил им качественный товар.

— Вскоре во мне взыграла беспричинная ревность, — рассказывал я. — Я шпионил за ним, заманивая в злачные притоны, и устраивал сцены похлеще, чем в итальянских фильмах. Со временем я совсем сошел с ума. Наркотики помутили мой рассудок. Я требовал решающего разговора с Рольфом, желая все выяснить. Мне был нужен только он.

А он перестал ходить ко мне.

Наконец мы договорились встретиться в месте, которое никто из нас толком не знал: в баре Боба. Пять вечеров подряд я напрасно прождал его там. Он смеялся надо мной. А потом позвонил мне утром от одного из своих любовников и извинился. И чем больше Рольф издевался надо мной, тем больше я ему прощал. Но однажды моя обманутая любовь превратилась в ненависть. (Именно так я и выразился!) Я принес с собой в бар оружие.

— Он так и не пришел бы, если б не острая нужда в деньгах, — вспоминал я. — Когда дверь открылась и показалась его красная куртка, я не выдержал и выстрелил ему в грудь. Я понял, что́ наделал, лишь когда услышал его крик. — Я замолчал, чтобы дать залу перевести дыхание. — Уважаемый суд, господа присяжные! Я убил Рольфа Лентца из ревности и должен понести за это достойное наказание.

Лишь взглянув на своих охранников, я сообразил, что́ произошло. Они грубо схватили меня и, толкая в спину, поволокли в комнату для задержанных. Щелкнули замки наручников. Никто не предложил мне стакана воды. Оба они отвернулись от меня, дав возможность отдохнуть от их болтовни. Я ничего не пропустил. Слышал, как снаружи барабанил дождь. Он стучал по крыше, а я беззвучно смеялся. Я стал, кем хотел. Преступления нет без жертвы, убийцы и того, кто признает убийцу убийцей. Мое преступление состоялось.

За время перерыва Зигфрид Реле словно вырос на десять сантиметров. Он поглаживал свой выбритый подбородок, наслаждаясь триумфом. Наконец нарисованный им отвратительный портрет стал походить на человека со скамьи подсудимых. А ведь он не держал на меня зла, лишь анализировал плохое во мне.

Аннелизе Штелльмайер тоже не могла скрыть разочарования. Работа больше не доставляла ей никакого удовольствия. Сейчас охотнее всего она удалилась бы на совещание с присяжными, чтобы поскорее вынести приговор. К сожалению, судья была вынуждена продолжать свое дело. Не в силах переварить мое признание, все они снова и снова пережевывали самые жесткие его куски.

— Почему вы сообщили об этом только сейчас? — спрашивали меня все.

И я отвечал им, что ведь это такой позор!

— Никто не знал, что я гомосексуалист, в том числе и мои близкие друзья. До определенного времени даже я сам.

Или я объяснял им, что чем дольше замалчиваешь тайну и загоняешь ее вглубь себя, тем труднее потом ее открыть. Или говорил, что не мог рассказать о плачевных обстоятельствах моего преступления, поскольку они выдавали мою беспомощность и слабость. Я предпочел вообще замалчивать причины убийства, чем признаваться в том, что совершил его, следуя животному инстинкту. Они проглотили это. Моя история показалась им логически связанной и хорошо сформулированной. Я остался доволен.

— Что вы чувствовали после всего этого? — поинтересовался прокурор.

Видимо, он хотел вытянуть из меня еще пару сенсационных признаний.

— Сначала облегчение, а затем ужас, — ответил я. — Ведь я убил самого дорогого для меня человека.

Теперь он мог расквитаться со мной за все мои репортажи из зала суда.

Бенедикт Райтхофер со своим «синдромом неудавшегося самоубийцы» оказался теперь как бы вне игры. Но он не сдавался. «Если хотите знать мое мнение…» — начал он и объявил, что его совсем не удивило мое признание.

— Только оскорбленная любовь способна пробудить в бесконфликтном человеке такую энергию, — сообщил он.

Далее последовали уже знакомые рассуждения об агрессии, направленной вовнутрь и вовне. Они объясняли все. Не зря профессор посвятил данной теме целые тома своих сочинений.

Наконец и Томас выполз из своего укрытия. Теперь его задача изменилась. Он должен был попытаться вбить в головы присяжным новое понятие «убийства в состоянии аффекта». Это преступление считалось более безобидным. За него по закону полагалось не более двадцати лет лишения свободы.

Ведь я сделал этот выстрел, не помня себя от сильнейшего эмоционального напряжения, предположил он. Я был вынужден с ним не согласиться.