Страница 99 из 104
Но день действительно уже начался, а этот грохот был шумом ударов в его дверь, ужасный, тревожный стук, как будто случилось нечто катастрофическое. Он снова крикнул: «Да!», натянул брюки, валявшиеся на полу, напялил рубашку, босиком бросился вниз по лестнице и открыл дверь.
Она стояла там, по-утреннему свежая, если не считать измученного выражения в ее глазах. Но волосы были аккуратно причесаны, и стояла она прямо, снова похожая на себя, если не знать, что она никогда прежде не выглядела такой испуганной и умоляющей, никогда в жизни. И он вдруг подумал, как она красива, даже воздух, кажется, сияет и поблескивает вокруг ее лица. Он все еще не успел выпутаться из тенет сна, и она была словно частью этого сна — стояла здесь, у него на пороге, в пальто с воротником из лисицы, темно-коричневым, очень глубокого тона, и смотрела на него так, будто только что выпрыгнула из травы и не имела никакой связи с окружающим миром, если не считать самой земли и огромных деревьев, что возвышались на дороге за ее спиной. Он протянул ей руку, она пожала ее и вошла в холл. Он мерз на ледяном ветру и хотел было закрыть дверь, но она придержала ее и с отчаянным выражением посмотрела на него снизу вверх, как будто желая забрать назад то, что раньше ему отдала.
— Я должна извиниться за вчерашний вечер, — сказала она.
Это было совершенно не в ее стиле; а он стоял, пытаясь держать глаза открытыми, явно никак не расстроенный, как ей показалось вначале, тем, что она вчера натворила. Было также совершенно ясно — и она поняла это теперь, — что у него было множество женщин, и этот ее приезд был для него поступком наивным до идиотизма. Ей стало так стыдно этой своей наивности, что она резко развернулась и вновь распахнула полупритворенную дверь, но он ухватил ее за руку и развернул лицом к себе.
— Клеота…
Притянув ее, он ощутил запах вишни, исходящий от ее волос. Его поразил сам факт наличия ее тела у него в доме. Только сейчас он был все еще пьян. Он нагнулся, желая ее поцеловать, но его остановил ее удивленный взгляд; в ее удивлении было, правда, некое упрямство, оно определенно выражало сопротивление, чувство собственного достоинства, которое ему пришлось бы сейчас преодолевать и, как он вдруг понял, которое ему хотелось преодолеть.
Его колебания, вроде как проявленное по отношению к ней уважение, тронули ее. Но сейчас он был ей не нужен, не необходим, теперь, когда она ощутила его потребность в ней. Она подняла руку и нежно прикоснулась к его груди, чувствуя облегчение, поняв, что он хоть немного хочет ее. Теперь они стали сообщниками, и она вполне может довериться его скромности. Она выпрямилась перед ним, и улыбка смягчила ее лицо, когда она осознала его открытое желание.
Он заметил, что к ней отчасти вернулось прежнее самообладание, прежнее самоуважение, но теперь уже не было никакой необходимости принимать их во внимание. Он поцеловал ее в щеку. Однако сейчас, когда ее отчаяние исчезло, она казалась ему менее красивой; она снова стала привычной Клеотой, хорошо причесанной, с ясным взглядом, потрясающе недоступной.
— Вам следует заняться собой, — сказал он без особого подтекста, исключая разве что острый, колючий тон, каким это было произнесено; в нем звучала все та же добродушная насмешливость, к которой они оба так привыкли. Но какой же, однако, живой стала эта их симуляция добродушия, насколько более интересной, более интригующей, чем раньше, она теперь стала, эта их привычная игра!
— Завтракать будете? — спросила она.
Все теперь было в полном порядке, они были живы-здоровы, словно добрались наконец до некоего берега, и он сказал, что хотел бы еще поспать, хоть немного.
— Тогда заезжайте попозже, — тепло сказала она, глубоко удовлетворенная.
— О'кей.
Она спустилась к машине, села в нее и поехала прочь, махнув рукой из окна и на ходу выпрастываясь из пальто. Скоро она снова займется возней в своем саду, подумал он.
Он так и не поехал к ней. Провалялся в постели почти до полудня, какое-то время осуждая себя за трусость, но тут же задавая себе вопрос, не следует ли ему гордиться этой своей стойкостью и верностью собственным принципам, а также, как получилось в конечном итоге, и ее принципам.
Но его так и не покидала подспудная мысль, что в любом проявлении добродетели всегда есть по крайней мере немного фальши; да и вообще, что именно он тут проявил, добродетель или просто страх? Или и то, и другое? Ему очень хотелось бы верить, что в жизни всегда есть некое прибежище добродетели, где совесть вполне может пребывать в мире и согласии с чувственностью, потому что в ином случае все, кроме сексуального превосходства, есть просто ложь. Он вновь слышал сейчас ее голос: «Да ч-чо это с т-тобой такое?» Голос эхом отдавался в голове. Может, сегодня утром в этом голосе вовсе и не было ничего правдивого, когда она появилась здесь вся такая цивилизованная и сдержанная и пригласила его к себе на завтрак? Ну, теперь в здешней местности вновь воцарится покой и порядок. Он улыбнулся при этой мысли — она наверняка примет теперь Стоу гораздо более тепло, когда перед нею мелькнул призрак любовной победы. Он был рад за нее. Стало быть, из этого вечера получилось хоть что-то путное. Бог ты мой! Какой обжигающий костер всегда горит вокруг простых истин!
Он еще долго лежал так, прислушиваясь к тишине, царящей в его лишенном любви доме.
Элис умерла в конце мая, заснув в кресле-качалке, а перед этим смотрела в окно на долину и дожидалась, когда наступит время ужина. Джозеф узнал об этом случайно, вернувшись сюда после завершения всех процедур, связанных с разводом. Он выставил дом на продажу, и тут выяснилось, что у него нет ключа от парадной двери и ему нечего отдать агенту из риэлторской конторы. Он снял с двери замок и отвез его в скобяную лавку, чтобы к нему подобрали ключ, и продавец сообщил ему о смерти старой дамы. Он хотел спросить, как дела у Стоу, но передумал. Вернувшись домой с готовым ключом, он вставил замок на место, запер дом, сел в машину и покатил прочь. И прежде чем он то понял, он оказался на шоссе, проходящем мимо дома Раммелов. В последний раз он видел Стоу еще до того, как тот ездил во Флориду, да и Клеоту он не видел с того самого утра, как она заезжала к нему после гаданий про будущее.
Поняв, что он рядом с их домом, он сбросил скорость. В такую отличную погоду они, наверное, не сидят дома и тут же увидят его машину, едущую мимо. Да чего это, в конце концов, он должен стыдиться?! Он решительно прибавил газу, четко понимая теперь, что тот, кого ему не хотелось бы сейчас видеть, это Стоу. Если, конечно, — ведь такое тоже вполне возможно, не так ли? — Стоу не умер уже.
Машина миновала длинный изгиб шоссе, который переходил в прямой участок, тянущийся напротив дома Раммелов. Стоу и Клеота как раз лениво брели по дорожке, он тростью сшибал головки маргариток и через каждые несколько шагов пялился на заросли, она шла рядом, смотрела, дышала — Джозефу хорошо было это видно, — дышала правильно и размеренно, как и следует на занятиях фитнесом, и время от времени поглядывала на зазеленевшую по весне долину за спиной Стоу. Они обернулись на рев мотора и, узнав машину, остановились — высокие, неподвижные. Стоу, разглядев в окне автомобиля Джозефа, кивнул, поглядел на него так же, как смотрел в первый раз, много лет назад, холодными, изучающими глазами. Джозеф кивнул в ответ, злясь на эту холодность друга, но улыбаясь при этом, и сказал, обращаясь к обоим:
— Как вы тут?
— Очень хорошо, — сказала Клеота.
Только теперь он смог взглянуть ей в глаза — ему придало сил необоснованное осуждение, сквозившее во взгляде Стоу, и он даже осмелился долго удерживать ее взгляд. Да она боялась его!
— Решили продать дом? — спросил Стоу с заметным презрением и неодобрением.
До него не сразу дошло, что Стоу не одобряет его развод: он всегда восхищался его женой. Только сейчас Джозеф осознал, насколько правильной была его оценка этой пары — на самом деле, под покровом внешней современности, они оставались старомодным семейством, и Стоу презирал тех, кто не считался с правилами приличия.