Страница 25 из 104
Его пассажиры вместе с ним разразились триумфальным смехом, и он, пританцовывая, спрыгнул вниз, на дорогу, и вручил Левину автомобильный аккумулятор. Потом обежал вокруг грузовика, сунулся в кабину и достал из-под сиденья несколько гаечных ключей, вернулся к их машине, отключил старый аккумулятор, поставил на его место новый и надел провода на клеммы. Левин протиснулся на сиденье, повернул ключ в замке, и двигатель ожил, фары загорелись. Он вылез и встал, смеясь вместе с водителем и довольным Винсентом.
— Давайте мы вам заплатим! S'il vous plait, permettez[26]… — Он достал бумажник и раскрыл его в радующем душу ярком свете фар.
— Нет-нет, — запротестовал водитель, выставив вперед ладонь. Потом что-то сказал по-креольски Винсенту, который перевел его слова Левину.
— Он говорит, чтобы мы на днях просто привезли ему эту батарею обратно.
— Но какой у него адрес? — спросил Левин. Водитель уже забирался в кабину.
— Он сказал только, чтобы мы привезли ее на один из причалов и спросили Жозефа. Его там все знают, так он сказал.
— На какой причал?
— Не имею понятия, — ответил Винсент. Они сели в машину и тронулись дальше вниз.
Снова Левин вел, размышляя теперь об их неожиданном спасении, а кроме того, о доверчивости и щедрости водителя грузовика. И, что было еще более недоступно его пониманию, о полном отсутствии удивления у толпы наблюдателей. Возможно, для них это было просто очередное происшествие в ходе продолжающейся фантастичности их существования? Внезапное появление этих les blancs на темной дороге, появление аккумулятора из-под брезента в кузове? И как это получилось, что батарея оказалась подходящего для «остина» размера? И к тому же заряженная?
— Как вы полагаете, что они обо всем этом подумали? — спросил Левин.
— О том, что там произошло?
— Да. Что мы там вдруг оказались, что у него нашлась лишняя батарея, обо всем.
Винсент захихикал.
— Бог знает. Наверное, подумали, что это было неизбежно. Как и все остальное.
— А они не могли подумать, что это странно, что он не захотел даже взять у нас деньги? И поверил, что мы вернем ему батарею?
— Сомневаюсь, что они могли счесть это слишком уж странным. Потому что тут все некоторым образом странное. Это просто еще один пример, как мне кажется. Большую часть того, через что им приходится проходить, вообще объяснить практически невозможно. Это один могучий поток… чего-то такого, что бы это ни было. Может быть, времени. — Он замолчал, только изредка говорил Левину, куда сворачивать, пока они ехали по городу. Город спал во тьме, если не считать редких магазинчиков — не более чем прилавков, выставленных прямо на улицу, возле которых сидели люди, пили прохладительное под оранжевыми фонарями, а рядом, на границе света и мрака, играли дети, и привязанные там же ослики рылись мордами в кучах мусора.
Часть III
Прошло тридцать лет. Точнее, тридцать три — Марк Левин в последнее время старался быть точным в отношении времени, «последних пунктов в инвентарном списке», как он именовал протекающие часы и недели. Время начинало превращаться для него в навязчивую идею, как он повторял и повторял себе, а это совсем не обязательно хорошо. Перешагнувший порог семидесятилетия, он сейчас занимался тем, что опускал луковицы тюльпанов в ямки, которые вырыл в маленьком садике перед парадной дверью своего дома. Точно так же, как когда-то, давным-давно, когда Адель каждую осень заставляла их высаживать, но на этот раз он задумался, а удастся ли ему увидеть эти тюльпаны в цвету. Теперь ему, как во сне, на любое дело требовалась целая вечность. Он слышал грохот волн неподалеку и ощущал какую-то непонятную благодарность океану за то, что тот существует. Когда корзинка с луковицами опустела, он засыпал ямки землей и утоптал ее тонкий верхний слой, потом отнес лопату в гараж, прошел насквозь весь подвал, поднялся по лестнице наверх и прошел в кухню. На кухонном столе, плоско распростершись, нетронутая, лежала «Таймс», полная уже устаревших новостей, и он невольно задумался, сколько же тонн «Таймс» он перечитал за свою жизнь и имело ли это вообще хоть какой-то смысл. Он иногда ездил в соседние города на хороший новый фильм, но никогда не интересовался телевидением. Пианино, к которому он не прикасался вот уже два месяца, выражало протест своей чернотой и мрачным молчанием. Снаружи, на занесенной песком улице, быстро темнело. И что ему теперь делать вечерами и по ночам, если не сражаться с подступающей жалостью к самому себе и не отгонять ее прочь?
В последние шесть лет после смерти Адели он играл все меньше и меньше, постепенно осознавая, что раньше играл, чтобы получить ее одобрение, в какой-то мере, конечно; однако в результате теперь это занятие отчасти потеряло для него смысл. В любом случае он уже пришел к согласию с самим собой, что ему уже никогда не достичь того уровня, о каком он когда-то мечтал, тем более теперь, когда он остался один. Он как сел, так и продолжал сидеть у кухонной стойки. Его здоровое тело не испытывало никаких болей, но натренированное внутреннее око продолжало отслеживать, как бьется у него сердце, как работает желудок. Сейчас перед ним стоял один вопрос: нужно ли ему встать и куда-то идти, и вообще куда идти — в гостиную, в спальню, в гостевую комнату или, может быть, прогуляться по пустой улице? Он был совершенно свободен в выборе. Но свобода без каких-либо обязательств, как выяснилось, оказалась совсем не тем, на что он рассчитывал. В таком заторможенном состоянии его мысли обычно вертелись вокруг ограниченного круга друзей, последнего из которых он недавно похоронил, пережив таким образом его смерть, вокруг их достоинств и недостатков, после чего он с некоторой гордостью начинал размышлять, отчего вышло так, что он оказался в числе немногих избранных. Но все самые главные вопросы оставались без ответов.
Позвонить Мари? Поговорить с этим дорогим ему человеком, как будто они любовники, и только для того, чтобы лишний разубедиться, набрав ее номер, что все остается так же, как было прежде, что он по-прежнему более чем вдвое старше ее, по-прежнему и навсегда всего лишь просто ее друг? Как все это глупо, как ужасно, быть другом человека, которого любишь. «Но если мы с тобой займемся любовью, — как-то сказала она ему, — это отгородит меня от кого-то другого». Да-да, от кого-то из ее поколения. Опять этот проклятый возраст! Вот только эгоистичный ублюдок, что сидит у него внутри, сразу завыл от разочарования, прежде чем согласиться с этим и умолкнуть. Нет, лучше ей не звонить, а заняться чем-нибудь более многообещающим. Он все-таки свободный человек и останется таким до того момента, когда рухнет.
Тут его мысли неизбежно, как описывающая в воздухе круг птица, вернулись к Адели; они постоянно возвращались и возвращались к тому давно потускневшему, но по-прежнему романтическому образу, на который он смотрел тогда из окна «остина», — она стояла перед отелем «Густафсон» в черной соломенной шляпе с широкими полями, а низкое утреннее солнце словно поднимало ее в воздух и удерживало там желтоватыми лучами, запечатлев ее, как потом оказалось, навеки. Какой она была тогда действительно красивой! И как ему хотелось выказать ей еще больше любви! Возможно, ему это и удалось; кто теперь может сказать? Он встал, набросил легкую курточку, что висела возле входной двери, и вышел на улицу. Его охватила холодная осенняя сырость.
Солнце скоро зайдет. Он шел вперед, и его шаги были теперь короче, чем в прежние времена, шел по улице в сторону берега, вышел на пляж, где и встал на песке, следя за тем, как солнце проваливается за горизонт. Потом неуклюже опустился на прохладный песок и сел. Волны мягко накатывались на берег, иногда уступая место мощному грохочущему валу. Берег был пуст, равно как и большая часть домов сразу за ним — октябрь уже стоял у дверей. Он вспомнил о Дагласе, там, на Гаити, в том сосновом лесу. Вероятно, он уже умер. И бедняга Винсент тоже, после того как местный врач сделал ему по ошибке какую-то инъекцию — это случилось через год после их краткого знакомства.
26
Пожалуйста, разрешите… (фр.)