Страница 73 из 91
ВСПЛЫТИЕ
Оставив много тысяч миль за кормой, мы приближались к родным берегам. Теперь уже к восточным. Пришло время готовить отчеты. Офицеры хлопочут над бумагами.
В это время родилась мысль создать рукописный журнал с иллюстрациями, в котором была бы отражена наша подводная жизнь. «Летопись похода» или «25 000 миль под водой» — так было решено его назвать. Лучшие произведения: стихи, очерки, рисунки — все, что создано нашими моряками во время конкурсов и соревнований, все должно войти в журнал. Все важные события отражались в журнале: кто первый начал вахту в честь XXIII съезда КПСС; кто первый отпустил бороду или кому из именинников был преподнесен первый торт; кто завоевал лучший приз в соревновании.
Подводная лодка мчится со скоростью курьерского поезда, над нами солидная толща воды, под килем — километры. Ошибка, просчет, неточность одного из вахтенных дорого может обойтись для всего экипажа. Вот почему вчера мы провели партийное собрание, на котором главной темой была бдительность. Никаких послаблений. Жестче контроль, выше требовательность. Результаты чувствуются: по вахте стало меньше замечаний, экипаж будто встряхнулся.
И вот наступил самый долгожданный, самый последний день нашего марафона! Еще с ночи все были на ногах. Никого не уложишь. В центральном посту внешне все было на первый взгляд обычным. Вахтенный инженер-механик не спеша заполнял журнал; рулевые, пощелкивая манипуляторами, удерживали курс и заданную глубину погружения; вахтенный офицер негромко докладывал старпому о выполнении распорядка дня. В общем, все буднично, спокойно. Однако во всем — во взглядах, в жестах, в интонациях голоса — чувствовалось, что за внешним спокойствием притаилось напряженное ожидание самого главного события — всплытия.
Взять хотя бы командира атомохода Льва Столярова. Всегда спокойный, вроде бы даже флегматичный, сегодня он возбужденно мерил шагами отсек, то и дело заглядывая в штурманскую рубку. Там он склонялся над картой, будто видел ее впервые. Сощурив покрасневшие от недосыпаний глаза, командир задумчиво прикидывал измерителем расстояние до точки всплытия. Его лицо выражало озабоченность.
И озабоченность его можно было понять. Пройдено, не всплывая на поверхность, около 40 тысяч километров — расстояние, примерно равное длине экватора. Вот-вот наступит момент, когда мы всплывем в заданной точке, и станет ясно, насколько точны были расчеты, сколь искусными мы оказались моряками и, в первую голову, конечно, наш командир.
Мы знали, что на корабле отличная техника. Но даже самый точный прибор, такой, к примеру, как корабельный хронометр, и тот имеет поправки. Без их учета хронометр бесполезен. А тут надо было учесть множество различных факторов. Справились ли с этим делом командир и экипаж, должно было показать всплытие.
Сигнал ревуна забился в отсеках, возвещая экипажу, что начинается всплытие. В центральном посту тишина. Вот командир занял место у перископа. Звучат команды, от которых мы уже отвыкли: «Приготовиться к всплытию!», «Акустик, прослушать горизонт», «Боцман, всплывать на глубину семь метров!». Стрелка глубинометра ползет по кругу. Всплываем! Вот уже подняли трубу перископа и командир, привычно обхватив ее, прильнул к окулярам.
Мы не отрываем от командира глаз. Что же он видит там? Нас должен встречать эскадренный миноносец. Если увидим его, значит, попали, как говорит штурман, в яблочко.
— Боцман! Лучше держать глубину! — прерывает тишину отсека властный голос командира.
А перископ медленно вращается по кругу, вместе с ним шагает по кругу командир. Вдруг он задерживается. Всматривается в даль. Затем тихо говорит мне:
— Посмотри, комиссар!
С бьющимся сердцем я гляжу в перископ и вижу в синеве вечера четкий силуэт эскадренного миноносца. Мы всплыли точно! А когда был открыт рубочный люк и в центральный пост ворвался гул океана, то мы все поняли, что задание Родины выполнено успешно!
А. Муравьев-Апостол
КАПИТАН ЛУХМАНОВ
Воспоминания
Солнечным августовским днем тысяча девятьсот двадцать четвертого года я впервые переступил порог небольшого двухэтажного здания на 22-й линии Васильевского острова. До Октябрьской революции в нем помещались Санкт-Петербургские мореходные классы имени императора Петра Первого. В восемнадцатом году их переименовали в Морской техникум торгового флота, сохранив оба отделения — судоводительское и механическое — с четырехлетним курсом обучения в каждом.
Поступить в техникум, окончить его, стать штурманом, а потом и капитаном дальнего плавания — таковы были мои мечты. Я был уверен, что с поступлением все пройдет гладко: мне двадцать два года, образование достаточное и, кроме всего прочего, за плечами два фронта: юденичевский и врангелевский. Потом школа подводного плавания и звание старшины, наконец, пусть и небольшой, но все же плавательный стаж.
Заведующий учебной частью, небольшого роста пожилой человек в штатском костюме, даже не взглянул на мои документы.
— Опоздали. Прием закончен в июле. Свободных вакансий нет.
— В июле еще служил на флоте и приехать не мог.
Завуч безразлично пожал плечами, как бы говоря: я тут ни при чем.
В эту тягостную для меня минуту в кабинет вошел моряк с золотыми нашивками на рукавах темно-синей форменной тужурки. На его статной, несколько полнеющей фигуре все выглядело ладно и красиво: и тужурка с ллойдовским[2] капитанским значком на правой стороне груди, и белоснежный воротничок с артистически повязанным галстуком. Воображение и раньше рисовало мне моряков из романов. А сейчас рядом со мной стоял настоящий, живой капитан дальнего плавания с красивым темным от загара лицом, на котором, так мне по крайней мере казалось, оставили свой след солнечные закаты всех широт мира… Помню, особенно меня поразили пуговицы его тужурки — большие, блестящие, с витым канатом по ободку и накладным адмиралтейским якорем в середине. Такие пуговицы я видел впервые — на военном флоте таких не носили. На вид капитану было лет пятьдесят с лишком.
При его появлении завуч поднялся со своего места.
— Сидите, сидите, Борис Иванович, — сказал капитан, — я к вам на секунду. Оповестите, пожалуйста, всех преподавателей, что заседание совета состоится в четверг, в пять часов пополудни… Ну, не буду вам мешать.
— Вы не мешаете, Дмитрий Афанасьевич, — ответил завуч. — С молодым человеком разговор закончен. Опоздал с заявлением.
Капитан взглянул на меня с явным сочувствием.
— Как же это случилось?
Я объяснил.
— Так вы уже отслужили военную службу?
— Да, служил добровольцем с февраля восемнадцатого, — пояснил я.
Капитан молча протянул руку, и я так же без слов подал ему бумаги, которые все еще держал наготове. Он их внимательно просмотрел.
— Скажите, что вас потянуло в мортехникум?
— Любовь к морю, — вполне искренне ответил я. — Плавал совсем немного и только на Балтике, но море успел полюбить.
В глазах капитана мелькнули веселые искорки, и я уже было подумал, не слишком ли высокопарно высказал свое отношение к морю, но капитан без тени насмешки в голосе сказал:
— Что ж, причина опоздания уважительная, да и любовь к морю требует особого внимания. Зачислите, Борис Иванович, демобилизованного моряка на первый курс в виде исключения.
— Норма двадцать пять человек, — поморщился завуч.
— Не беда. Будет двадцать шестым. Сверхштатным, так сказать.
— А вступительные испытания? — не сдавался завуч.
— Судя по аттестату об окончании Школы подплава, он их, без сомнения, выдержал бы. Впрочем, чтобы ваша совесть была спокойна, сделаем так… — И капитан написал на моем заявлении: «Зачислить на первый курс судоводительского отделения без экзамена и сверх нормы в виде исключения. Д. Лухманов. 22 августа 1924».
2
Это название неофициальное.