Страница 4 из 91
Но сегодня о таком труде можно было только мечтать как о несбыточном счастье. Океан угнетал своим равнодушным великолепием, покоем, лишал малейших надежд на удачу, на элементарное рыбацкое везение.
Тяжелее всех, пожалуй, переживал это затянувшееся безрыбье молодой рефмеханик Ваня Черняков. За месяц до выхода в рейс он женился, причем невесту свою на Дальний Восток он привез совсем с другого конца света — из Белоруссии. Только слепая, безрассудная любовь могла заставить Таню, совсем юную и не приспособленную к жизни девочку, уехать от родителей, от подружек, от привычного мира в эту невероятную даль, где совсем другая природа, чужие люди, неустроенность. Но все это было не страшно, пока она чувствовала на себе обжигающе влюбленные глаза красивого крепкого парня, ощущала рядом его мускулистые плечи А теперь он ушел в рейс оставив ее совсем одну среди незнакомых людей в крошечной комнатушке на берегу Тихого океана. И добро бы нормальный рейс: работать не покладая рук, выдать полтора плана и по-человечески вернуться домой, чтобы и перед конторой стыдно не было, и деньги получить приличные. Тогда и комнатушку можно было бы обставить новой мебелью, и к родителям в Белоруссию съездить, и на юге отдохнуть. А с такой рыбалкой… Уж лучше бы в клуб ночным сторожем устроиться — больше заработаешь и дома каждый день.
Дед очень переживал за своего подопечного и как мог пытался его успокоить:
— Ну что ты терзаешь себя? Радоваться надо, что тебя дома молодая жена ждет и будет ждать столько, сколько потребуется. Она ведь у тебя сильная, позавидовать можно. Вот скажи, сколько ты уже писем от нее получил?
— Семьдесят два.
— Ну и не совестно тебе после этого киснуть? Подумаешь! Мировая скорбь! Ведь это такое счастье — знать, что тебя дома ждут и любят.
Но в такие лирические беседы дед пускался только с рефом. Все его остальные подчиненные плавали уже много лет привыкли к своей рыбацкой доле и тосковали по дому гораздо меньше.
Ну, а если дед замечал, что у какого-нибудь моториста или механика появилось в глазах отсутствующее выражение, он немедленно пресекал эти нездоровые настроения вопросом «А ты сегодня замер в расходной цистерне делал?» Или: «Ну как, перебрал поршень?»
И человек сразу опускался с небес на землю, спешил в машинное отделение, чтобы еще раз сделать очередной замер или притереть клапана.
Когда экипаж страдает от безрыбья, самым необходимым и незаменимым на корабле человеком становится боцман. Он обладает удивительной способностью врачевать любые психические недуги единственным безотказно действующим средством — работой. И в этом плане боцман сильнее и изобретательнее любого другого корабельного начальника: и деда, и мастера добычи, и мастера обработки. У боцмана всегда есть дело, которым он может загрузить неограниченное количество членов экипажа: очистить от ржавчины корпус и механизмы, покрасить весь корабль от киля до клотика, изготовить плавательный бассейн, скамейки, столы, надраить палубу, произвести генеральную уборку — все эти мероприятия осуществляются через боцмана.
Результаты боцманского врачевания поразительны. Только что стоял человек, уединившись на баке, рассеянно смотрел, как нос траулера рассекает воду, мысли его витали где-то за шесть тысяч миль у дверей родного дома. А теперь сидит по распоряжению боцмана высоко на мачте со страховочным поясом на бедрах и драит мачту мыльной водой. Он и песни запел, и зубоскалит с товарищами, сидящими на палубе и по инициативе того же боцмана занятыми каким-то совершенно неотложным делом, и в нем совершенно не осталось даже малейших признаков былой хандры. Вот что такое настоящий боцман! Самого же боцмана я никогда не видел в состоянии лирической прострации. Потому что на хандру у него просто не хватает времени: на его плечах лежит весь корабль с бортами, палубами, кнехтами, гальюнами, кладовками и каютами.
Немало нелестных слов адресуют боцману матросы: называют его и «драконом», и «скопидомом», и другими столь же обидными прозвищами. Но попробуй быть другим, если снабжение на рейс дают в обрез — ровно столько, сколько положено, а в море в магазин не сходишь, на склад не попадешь и нужно рассчитывать только на то, что есть на судне. Вот и приходится быть «драконом» и «скопидомом» — зимой снег у боцмана и тот по скудной норме.
А еще приходится ему быть изворотливым негоциантом и дипломатом — это когда в море происходит встреча двух наших судов. Сразу после швартовки бортами начинаются десятки диалогов: капитан с капитаном, «дед» с «дедом», радист с радистом, а боцман с боцманом. И разговор их сразу вливается в русло морских дефицитов.
— Слушай, у тебя белила есть?
— Есть-то есть, да ведь теперь, сам знаешь, каково их добывать.
— Ну дай мне ведерко. А я тебе хлорки!
— Хлорка — это хорошо. А вот как у тебя с кистями?
— Да, кисти — это сложный вопрос. Ну, дам парочку в придачу к хлорке.
— Ну ладно, договорились! Ты мне четыре кисти и пяток веников.
— Ишь куда хватил! Веники! Вот сходи в лес и наруби! А как у тебя с гвоздями?
И такие дипломатические переговоры, полные недомолвок, подначек и иезуитских вывертов, продолжаются до того момента, пока суда не расходятся. А результаты переговоров всегда одинаковы, оба боцмана уносят в свои тайные закрома добытые трофеи, причем каждый из них искренне радуется, как ему здорово удалось провести своего незадачливого коллегу.
Ну, а насчет «дракона» — это все выдумки нерадивых матросов, которые поленились или не сумели выполнить порученную им работу так, как нужно — то есть на совесть и с полной отдачей сил. Это понимают решительно все, в том числе и командный состав, и самые исполнительные и добросовестные матросы, но… кличка «дракон» от этого не упраздняется, она только приобретает дружелюбный и вполне доброжелательный смысл.
Но если над боцманом у нас на траулере всегда найдутся охотники пошутить, позубоскалить над его плюшкинскими наклонностями, то никому и в голову даже не придет похихикать над Макарычем, старшим мастером добычи, хотя и гоняет он моряков несравненно жестче, чем боцман. Кажется невозможным, чтобы в одном человеке было столько мускулов и сухожилий. Когда смотришь на ладони Макарыча, тебя не оставляет мысль, что ими можно было бы вместо кирпича отлично драить палубу, а ребром такой ладони запросто перерубить мачту. Эти руки я никогда не видел в праздном состоянии. Даже ложку за обедом он держит так, как будто бы это не ложка, а рыболовная снасть. Если нет рыбалки, Макарыч чинит снасти, изготовляет какие-то замысловатые ловушки для рыбаков-любителей, плетет гамаки — чтобы спать не в душной каюте, а на свежем воздухе, на верхнем мостике. Причем делает это он не для себя, а для всех, кто попросит. И своих подчиненных Макарыч воспитывает в таком же спартанском духе: в море — никакого отдыха вне зависимости от того, есть ли рыба или нет работа всегда найдется.
Море приучило Макарыча не показывать своих чувств: смотришь на него — и видишь абсолютно спокойного человека, будто он специально за этим и пришел сюда за 6000 миль от Родины, чтобы неделями не видеть ни одного рыбьего хвоста. И только, пожалуй, по преувеличенной заинтересованности, с какой Макарыч осматривает и пересматривает свои снасти, можно догадываться, как тяжело дается ему это затянувшееся безрыбье.
Кончается очередной день. Над океаном повеяло приятной прохладой. Моряки, в свежевыстиранных рубашках и отутюженных шортах, чистые и выбритые, рассаживаются за столы, установленные на верхней палубе, чтобы за долгими разговорами и не менее долгими настольными играми добить еще один праздный вечер.
СПАСИБО ТЕБЕ, КАШАЛОТ!
Кончался очередной день рейса — такой же обычный и невыразительный, как и предыдущие. Было часов 6 вечера. Солнце уже «шло на посадку», когда наблюдатели заметили несколько бревен, плывущих навстречу судну. Об этом немедленно сообщили в ходовую рубку по трем причинам: во-первых, при этом потрясающем однообразии даже бревна — это тоже событие; во-вторых, если судно наскочит на бревна, можно повредить корпус или винт и, в-третьих, около плавающих предметов часто концентрируются косяки рыбы.