Боливар

— Будьте уверены, генерал, что, если мы не станем действовать против Паэса быстро, мы потеряем все. Мы начинаем войну, которая будет беспощадной и продлится три-четыре года. Это будет повторение войны против Бовеса, который теперь возрождается в лице Паэса. В Венесуэле против нас поднимутся негры и мулаты, льянеро, поражения их только ожесточают и укрепляют. Этого кровопролития мы могли избежать, если бы республика управлялась по боливийской конституции.

Да, тень Бовеса продолжала преследовать Боливара. Как удержать массы льянеро, прошедшие через горнило войны за независимость, от анархии, разрушений, грабежей? Разумными реформами? Но они не дают желаемого результата. Развитием просвещения? Но на это у правительства нет средств. Смирительной рубашкой? Но президент уже не диктатор. Креольской хитростью? Говорить одно и делать другое, притворяться, ловчить, подражая в этом своим противникам и соперникам? Да, пожалуй, это единственное оружие, которым он еще владеет и которое ему придется пустить в ход за неимением лучшего.

Между тем Паэс, узнав, что Боливар заключил соглашение с Сантандером, сбросил с себя обшитый позолоченными галунами генеральский мундир, в котором появлялся на раутах в Каракасе, переоделся в одежду льянеро, сел на коня и с небольшой группой своих приближенных поскакал в степи Апуре. Там его все знали, там его боготворили верные храбрые льянеро. Теперь он вновь обратился к ним за помощью.

— Нас предали адвокатишки в Боготе, белая кость, сеньоры ученые, торгаши и спекулянты, — говорил Паэс льянеро. — Когда мы дрались и проливали кровь за республику, эта мошкара скрывалась по тылам и сколачивала деньги на нашем горе, а после победы захватила власть и вновь хочет поработить нас. Проклятые адвокатишки даже сумели перетащить на свою сторону Боливара. Но это не должно нас удивлять. Ведь Боливар мантуанец и помещик, ему с нами не по пути. Братья, час возмездия настал! Вновь седлайте коней, беритесь за копье и следуйте за мной. Теперь мы наведем порядок в республике.

И льянеро, как всегда голодные, лишенные собственного клочка земли, мечтавшие о лучшей доле, о счастье для своих детей, поднимались, вооружались самодельными копьями и шли под знамена катире Паэса. Их примеру следовали рабы, свободные негры, мулаты, самбо, индейцы. Для них Паэс продолжал оставаться человеком из народа, единственным, кому можно было верить.

Когда Боливар перешел границу Венесуэлы близ Кукуты, он быстро убедился, что худшие его ожидания сбылись: Паэсу удалось поднять на борьбу с ним «наших казаков», как называл Освободитель льянеро. Впервые за пятнадцать лет войны сердце Боливара дрогнуло. Был ли он теперь так же убежден, как во время войны за независимость, что победит? Нет, он не чувствовал прежней уверенности. Война с льянеро была ему навязана не столько Паэсом, сколько Сантандером. В конце концов, если здраво рассуждать, он совершил ошибку, сделав в Токайме уступки Сантандеру. Договориться нужно с Паэсом, который сильнее и во сто раз опаснее Сантандера, ведь у него непобедимая армия льянеро, а за спиной Сантандера только адвокаты, спекулянты да безусые студенты.

В Маракайбо, куда он прибыл из Кукуты, Боливар издал декрет о созыве на территории Республики Колумбии избирательных коллегий с целью назначения даты выборов в учредительное собрание. Это означало замену конституции 1821 года боливийской, отделение Венесуэлы от Новой Гранады, образование Андской конфедерации — все то, против чего восставал Сантандер и что было по душе Паэсу. Из всей грандиозной программы Боливара вождь льянеро улавливал только одно: если проект Боливара будет проведен в жизнь, то Венесуэла станет самостоятельной, и он, Паэс, будет править ею, как некогда правил испанский генерал-капитан.

Паэс вступает в переговоры с Боливаром, соглашаясь признать Освободителя президентом Колумбии в обмен на назначение его, Паэса, верховным главой гражданских и военных властей Венесуэлы. Боливар соглашается и издает соответствующий декрет.

«Я иначе не мог поступить, — писал, оправдываясь, Боливар Сантандеру. — Здесь все были настроены против Боготы. Чтобы сломить сопротивление венесуэльцев, потребовалось бы пролить потоки крови. В распоряжении генерала Паэса имелись все средства для успешного сопротивления. Он уже начал освобождать рабов. Его преследуют, утверждал Паэс, потому, что он выходец из народа. Если бы мы применили к нему силу, он вызвал бы против нас войну илотов».

Боливар не боялся войны илотов, но и не хотел воевать против них. Он знал, что восставший народ, борющийся за свои права, — огромная, могущественная сила. Его трагедия заключалась в том, что он не пожелал возглавить эту силу и с ее помощью провести в жизнь задуманные реформы. Он не боялся этой силы, но опасался быть ею изолированным, подавленным. Боливар считал войну за независимость весьма схожей с французской революцией 1789 года. Он признавал, что в революциях можно победить, опираясь только на революционный народ, и в то же время он думал, что плоды победы можно удержать лишь с помощью консервативных элементов — духовенства, крупных помещиков, богачей, как это сделал Наполеон. Ведь других моделей, достойных подражания, у него тогда не было.

Соглашение Боливара с Паэсом и созыв коллегий для подготовки выборов в новое учредительное собрание вызвали бурю негодования в Боготе. И все же Сантандер в своих письмах Боливару хотел избежать окончательного разрыва, убеждая Освободителя представить все свои решения на утверждение конгресса.

— Новая Гранада охвачена беспокойством, — предупреждал Боливара Сантандер, — здесь все опасаются, как бы страна не превратилась в колонию Венесуэлы, а новогранадцы — в илотов венесуэльцев и как бы силой им не навязали боливийскую конституцию. Люди боятся вашей мести за то, что вас не провозгласили диктатором.

Боливар оставался глух к этим предупреждениям. Зато какие дифирамбы пел в его честь Паэс! В одном из своих манифестов, явно написанном за него другим чело-Веком, этот малограмотный вождь степных пастухов говорил:

«Откроем же большую книгу мировой истории, посмотрим и сравним великих вождей свободных наций, которые находились в апогее своей власти, с нашим соотечественником Боливаром. О, сколь ничтожны и коварны они и как велик Освободитель!

Взойдем на Пирей и обозрим оттуда вождей славных Афин! Кем были Митридат, Фемистокл, Аристид, Симон, Калистрат и некоторые другие, если не вождями или судьями на час, решавшими судьбы народа, столь малочисленного, как население одного из наших районов… Разве им пришлось бороться в течение двенадцати лет с таким беспощадным и упорным врагом, каким являлись испанцы, разве персы могут когда-либо быть сравнимы с годами или Филипп Македонский с Фердинандом Бурбонским? Разве эти прославившиеся капитаны освободили от оков свою родину и возродили ее заново, разве Солон или Ксеркс свергли деспотизм своими мечами? Как же эти привилегированные личности, которым история оказала бессмертные почести, выглядят по сравнению с великим Боливаром? Они похожи на спички, слабый и дрожащий свет которых исчезает перед лучом солнца, восходящего на востоке. И кем были Писистрат, Перикл, Алкивиад, Лисандр и многие другие афинские вожди? Благородные мерзавцы, которые, использовав силу, находившуюся в их руках, принесли только несчастье своей земле и были заклеймены в Греции позором».

В таких же выспренних выражениях Паэс говорит о самом себе: «Я поднялся из безграничных степей Апуре против деспотизма, как бешеный лев кидается на свою добычу. В тысячах сражений я вызывал на единоборство смерть, я прикасался к ней своими руками, я победил ее ценой моей собственной крови. Вооруженный копьем, завоевал свободу для Венесуэлы и Колумбии. Поэтому я не могу позволить, чтобы вы были вновь покорены, чтобы вы опять надели оковы, которые я разбил. Мне ли желать монархии? Я бы вырвал свое сердце, прежде чем нарушить клятву, прежде чем пасть столь низко. Будьте уверены, колумбийцы, никогда, никогда генерал Боливар, ваш Освободитель и отец, не будет королем ни Колумбии, ни Америки, и никогда Хосе Антонио Паэс не станет сообщником в столь коварном отцеубийстве».