Где апельсины зреют

Тотъ недоумѣвалъ.

— Иди, или… Ахъ, какой не расторопный! А еще проводникъ съ аттестатомъ, сказалъ Николай Ивановичъ. — Ну, вотъ тебѣ и анкоръ. Вотъ еще три франка… Это ужъ тебѣ… Тебѣ за труды. Бери…

Проводникъ держалъ на рукѣ восемь франковъ и что-то соображалъ. Черезъ минуту онъ отвелъ Ивановыхъ и Конурина въ колонны, таинственно подмигнулъ имъ, самъ побѣжалъ къ лѣстницѣ, ведущей въ Ватиканъ, и тамъ скрылся.

— Боялся должно быть на нашихъ-то глазахъ солдатамъ сунуть, замѣтилъ Конуринъ.

— Само собой… поддакнулъ Николай Ивановичъ. — Ну, что-жъ, подождемъ.

И они ждали, стоя въ колоннахъ. Къ нимъ одинъ за другимъ робко подходили нищіе и просили милостыню. Нищіе были самыхъ разнообразныхъ типовъ. Тутъ были старики, дѣти, оборванные, босые или въ кожанныхъ отрепанныхъ сандаліяхъ, на манеръ нашихъ лаптей, были женщины съ грудными ребятами. Всѣ какъ-то внезапно появлялись изъ-за колоннъ, какъ изъ земли выростали и, получивъ подаяніе, быстро исчезали за тѣми-же колоннами прошло пять минутъ, прошло десять, а проводникъ обратно не шелъ.

— Ужъ не надулъ-ли, подлецъ? сказалъ Николай Ивановичъ. — Не взялъ-ли деньги, да не убѣжалъ-ли?

— Очень просто. Отъ такого проходимца, который букашекъ-таракашекъ путешественникамъ сватаетъ все станется, отвѣчала Глафира Семеновна.

— Дались тебѣ эти букашки.

Прождавъ еще минутъ десять, они вышли изъ-за колоннъ и пошли съ лѣстницѣ. Жандармы въ трехуголкахъ по прежнему стояли на площадкѣ, но проводника не было видно.

— Надулъ, комическая морда! воскликнулъ Конуринъ. — Ахъ, чтобъ ему… Постой-ка, я попробую одинъ войти на лѣстницу. Можетъ быть и пропустятъ.

Онъ поднялся по лѣстницѣ до площадки, но тамъ жандармъ загородилъ ему дорогу. Онъ совалъ жандарму что-то въ руку, но тотъ не бралъ и сторонился.

— Вуаръ ле пале! крикнула Глафира Семеновна жандармамъ.

Тѣ отвѣчали что-то по итальянски. Конуринъ спустился съ лѣстницы внизъ.

— Не берутъ и не пускаютъ, сказалъ онъ. — А комикъ надулъ, подлецъ, насъ дураковъ.

— И ништо вамъ, ништо… Не связывайтесь съ такой дрянью, который букашекъ на двухъ ногахъ путешественникамъ сватаетъ, поддразнивала Глафира Семеновна.

Ругая проводника, они вышли на площадь и сѣли въ коляску, которая ихъ поджидала.

— Куда-же теперь ѣхать? спрашивала Глафира Семеновна.

— Только не на развалины! воскликнули въ одинъ голосъ мужъ и Конуринъ.

— Такъ домой. Дома и пообѣдаемъ.

Она отдала извощику приказъ ѣхать въ гостинницу.

XL

Ивановы и Конуринъ пріѣхали къ себѣ въ гостинницу въ то время, когда на дворѣ и по корридорамъ всѣхъ этажей звонили въ колокола. Оберкельнеръ во фракѣ надсажался, раскачивая довольно объемистый колоколъ, привѣшенный при главномъ входѣ, корридорные слуги трезвонили въ маленькіе ручные колокольчики, пробѣгая по корридорамъ мимо дверей номеровъ. Звонили къ обѣденному табльдоту. Столовая, гдѣ былъ накрытъ столъ, помѣщалась въ нижнемъ этажѣ. Жильцы гостинницы, Какъ муравьи, сходили внизъ по лѣстницѣ, спускались по подъемной машинѣ. Около столовой образовалась цѣлая толпа. Слышались французскій, нѣмецкій, итальянскій, англійскій говоръ. Англичане были во фракахъ и бѣлыхъ галстухахъ. Двѣ чопорныя молодыя англичанки, некрасивыя, съ длинными тонкими шеями, съ длинными зубами, непокрывающимися верхней губой, вели подъ руки полную старуху съ сѣдыми букельками на вискахъ. Нѣмцы были въ сюртукахъ, французы и итальянцы въ лѣтнихъ пиджачныхъ свѣтлыхъ парахъ. Итальянцы, кромѣ того, отличались яркими цвѣтными галстухами, а французы розами въ петличкахъ. Какой-то старикъ нѣмецъ несъ съ собой къ столу собственную пивную граненную хрустальную кружку съ мельхіоровой крышкой и фарфоровую большую трубку съ эластичнымъ чубукомъ въ бисерномъ чахлѣ.

— Къ табльдоту попали? Ну, вотъ и отлично, сказалъ Николай Ивановичъ. — Хоть и плотно давеча за завтракомъ натромбовали въ себя макаронъ, а ѣсть все-таки хочется.

— Водочки-бы теперь въ себя вонзить православной, да чего-нибудь итальянистаго на закуску… прибавилъ Конуринъ.

— Какая тутъ въ Италіи водка! Вѣдь давеча за завтракомъ у лакея спрашивали, такъ тотъ даже глаза выпучилъ отъ удивленія, — отвѣчала Глафира Семеновна. — Пейте итальянское вино. Такое здѣсь въ Италіи прекрасное и недорогое вино Шіанти — вотъ его и пейте.

Оберкельнеръ, замѣтивъ ихъ идущими въ столовую, какъ новыхъ постояльцевъ, тотчасъ-же принялъ подъ свое особое покровительство. Онъ отвелъ имъ мѣсто на уголкѣ стола, поставленнаго покоемъ, принесъ холодильникъ для шампанскаго, поставилъ вазу съ живыми цвѣтами передъ приборомъ Глафиры Семеновны и наконецъ подалъ карту винъ.

— Вино неро, Шіанти… — сказала Глафира Семеновна.

— А мадеры, хересу или портвейну послѣ супу? — предложилъ оберъ-кельнеръ по французски.

— Нонъ, нонъ, нонъ.

— Постойте… Да нѣтъ-ли водки-то здѣсь? Можетъ быть и есть, — сказалъ Конуринъ. — О де ви русь? — спросилъ онъ оберъ-кельнера, но тотъ далъ отрицательный отвѣтъ.

— Ахъ, подлецы, подлецы! Хоть-бы апельсины свои на нашу русскую водку мѣняли.

— Тогда давай коньякъ и келькшозъ эдакаго забористаго на закуску… — проговорилъ Николай Ивановичъ. — Глаша переведи.

— Коньякъ е кельшозъ пикантъ пуръ горъ-девръ. Доне тудесюитъ.

— Avant la soupe? — удивился оберкельнеръ, что коньякъ требуютъ передъ супомъ.

— Вуй, вуй… Се а ля рюссъ… Удивляется, что коньякъ спрашиваемъ передъ супомъ.

— По русски, братъ, всегда передъ супомъ… тужуръ… — подмигнулъ ему Николай Ивановичъ.

Явились коньякъ и тарелочка какихъ-то пикулей въ уксусѣ. Мужчины съ жадностью хватили по рюмкѣ коньяку, Конуринъ запихалъ себѣ въ ротъ какой-то бурый плодъ съ тарелки, жевнулъ его и разинулъ ротъ — до того ему зажгло во рту и горлѣ.

— Что это онъ, подлецъ, намъ преподнесъ! еле выговорилъ онъ, выплевывая закуску въ салфетку. — Ядъ какой-то, а не закуска… Дайте воды скорѣй! Фу!

Онъ всполоснулъ водой ротъ и сдѣлалъ глотокъ, но ротъ и горло еще пуще зажгло. Оберкельнеръ стоялъ поодаль и улыбался.

— Чего смѣешься-то, дуракъ! крикнулъ на него Николай Ивановичъ, тоже попробовавшій закуски и тотчасъ-же ее выплюнувшій. — Кескесе, ты намъ подалъ? спрашивалъ онъ его, тыкая въ тарелку.

Спрашивала и Глафира Семеновна, испугавшаяся за Конурина, все еще сидящаго съ открытымъ ртомъ. Оберкельнеръ сталъ объяснять.

— Перецъ… Маринованный перецъ… Стручковый перецъ… Видите, красный перецъ… перевела она мужчинамъ.

— Мерзавецъ! Да развѣ стручковый перецъ ѣдятъ со стручкомъ?

— Онъ оправдывается тѣмъ, что я у него спросила какой-нибудь попикантнѣе закуски — вотъ онъ и подалъ, стараясь угодить русскимъ.

— Угодить русскимъ? Угодилъ — нечего сказать! все еще плевался Конуринъ. — Дьяволамъ это жрать, въ пеклѣ, прости Господи мое прегрѣшеніе, что я неумытыхъ за столомъ поминаю, а не русскимъ! Неси назадъ свою закуску, неси! махалъ онъ рукой. — Перцемъ стручковымъ вздумалъ русскихъ кормить! Я думалъ, онъ икорки подастъ, балычка или рака варенаго.

Оберкельнеръ извинялся и сталъ убирать закуску и коньякъ.

— Нѣтъ, ты коньякъ-то, мусье, оставь… Пусть онъ тутъ стоитъ, схватился за бутылку Николай Ивановичъ. — А вотъ этотъ ядъ бери обратно. Должно быть на самоварной кислотѣ онъ у нихъ настоенъ, что-ли, отиралъ онъ салфеткой языкъ. — Вѣдь вотъ чуточку только откусилъ, а весь ротъ зудитъ.

— А у меня даже языкъ пухнетъ… Чужой языкъ во рту дѣлается, сказалъ Конуринъ. — Надо будетъ вторую рюмку коньяку выпить, такъ авось будетъ легче. Наливай, Николай Ивановъ, а то ужасъ какъ деретъ во рту.

— Да неужели ужъ такая сильная крѣпость? спросила Глафира Семеновна. Кажется, вы притворяетесь, чтобъ придраться и выпить еще коньяку.

— Купоросъ, матушка, совсѣмъ купоросъ — вотъ до чего.

— А оберкельнеръ говоритъ, что это у англичанъ самый любимый салатъ къ жаркому.

— Провались онъ съ своими англичанами! Да и вретъ онъ. Гдѣ англичанамъ такую ѣду выдержать, которую ужъ русскій человѣкъ не можетъ выдержать.