Страница 3 из 17
— Поди ты! Самъ первый и струсишь. Да про день я ничего не говорю… Теперь день, а вѣдь намъ придется ночь въ вагонѣ ночевать…
— И ночью не безпокойся. Ты спи спокойно, а я буду не спать, сидѣть и караулить.
— Это ты-то? Да ты первый заснешь. Сидя заснешь.
— Не засну, я тебѣ говорю. Вечеромъ заварю я себѣ на станціи крѣпкаго чаю… Напьюсь — и чай въ лучшемъ видѣ сонъ отгонитъ. Наконецъ, мы въ вагонѣ не одни. Въ слѣдующемъ купэ какіе-то нѣмцы сидятъ. Ихъ трое… Неужели въ случаѣ чего?..
— Да нѣмцы-ли? Можетъ быть такіе-же глазастые венгерцы?
— Нѣмцы, нѣмцы. Ты вѣдь слышала, что давеча по-нѣмецки разговаривали.
— Нѣтъ, ужъ лучше днемъ выспаться, а ночью сидѣть и не спать, — сказала Глафира Семеновна и стала укладываться на диванъ.
А поѣздъ давно уже вышелъ со станціи съ трудно выговариваемымъ названіемъ и мчался по венгерскимъ полямъ. Поля направо, поля налѣво, изрѣдка деревушка съ церковью при одиночномъ зеленомъ куполѣ, изрѣдка фруктовый садъ съ стволами яблонь, обмазанныхъ известкой съ глиной и бѣлѣющимися на солнцѣ.
Опять остановка. Николай Ивановичъ заглянулъ въ окно на станціонный фасадъ и, увидавъ на фасадѣ надпись, сказалъ:
— Ну, Глаша, такое названіе станціи, что труднѣе давшиняго. «Фюліопсъ…» — началъ онъ читать и запнулся. — Фюліопсдзалалсъ.
— Вотъ видишь, куда ты меня завезъ, — сказала супруга. — Не даромъ-же мнѣ не хотѣлось ѣхать въ Турцію.
— Нельзя, милая, нельзя… Нужно всю Европу объѣхать и тогда будешь цивилизированный человѣкъ. За то потомъ, когда вернемся домой, есть чѣмъ похвастать. И эти названія станцій — все это намъ на руку. Будемъ разсказывать, что по такимъ молъ, мѣстностямъ проѣзжали, что и названіе не выговоришь. Стоитъ написано названіе станціи, а настоящимъ манеромъ выговорить его невозможно. Надо будетъ только записать.
И Николай Ивановичъ, доставъ свою записную книжку, скопировалъ въ нее находящуюся на стѣнѣ станціи надпись: «Fülöpszallas».
На платформѣ, у окна вагона стоялъ глазастый и черный, какъ жукъ, мальчикъ и протягивалъ къ стеклу бумажныя тарелочки съ сосисками, густо посыпанными изрубленной бѣлой паприкой.
— Глафира Семеновна! Не съѣсть-ли намъ горячихъ сосисокъ? — предложилъ женѣ Николай Ивановичъ. — Вотъ горячія сосиски продаютъ.
— Нѣтъ, нѣтъ. Ты ѣшь, а я ни за что… отвѣчала супруга. — Я теперь вплоть до Бѣлграда ни на какую и станцію не выйду, чтобы пить или ѣсть. Ничего я не могу изъ цыганскихъ рукъ ѣсть. Почемъ ты знаешь, что въ этихъ сосискахъ изрублено?
— Да чему-же быть-то?
— Нѣтъ, нѣтъ.
— Но чѣмъ-же ты будешь питаться?
— А у насъ есть сыръ изъ Вѣны, ветчина, булки, апельсины.
— А я съѣмъ сосисокъ…
— Ѣшь, ѣшь. Ты озорникъ извѣстный.
Николай Ивановичъ постучалъ мальчику въ окно, опустилъ стекло и взялъ у него сосисокъ и булку, но только что далъ ему двѣ кроны и протянулъ руку за сдачей, какъ поѣздъ тронулся. Мальчишка пересталъ отсчитывать сдачу, улыбнулся, ткнулъ себя рукой въ грудь и крикнулъ:
— Тринкгельдъ, тринкгельдъ, мусью…
Николаю Ивановичу осталось только показать ему кулакъ.
— Каковъ цыганенокъ! Сдачи не отдалъ! проговорилъ онъ, обращаясь къ женѣ, и принялся ѣсть сосиски.
III
Поѣздъ мчится по прежнему, останавливаясь на станціяхъ съ трудно выговариваемыми не для венгерца названіями: «Ксенгедъ», Кисъ-Кересъ, Кисъ-Жаласъ. На станціи Сцабатка поѣздъ стоялъ минутъ пятнадцать. Передъ приходомъ на нее, кондукторъ-славянинъ вошелъ въ купэ и предложилъ, не желаютъ-ли путешественники выйти въ имѣющійся на станціи буфетъ.
— Добра рыба, господине, добро овечье мясо… расхваливалъ онъ.
— Нѣтъ, спасибо. Ничѣмъ не заманишь, отвѣчала Глафира Семеновна.
Здѣсь Николай Ивановичъ ходилъ съ чайникомъ заваривать себѣ чай, выпилъ пива, принесъ въ вагонъ какой-то мелкой копченой рыбы и коробку шоколаду, которую и предложилъ женѣ.
— Да ты въ умѣ? крикнула на него Глафира Семеновна. — Стану я ѣсть венгерскій шоколадъ! Навѣрное онъ съ паприкой.
— Вѣнскій, вѣнскій, душечка… Видишь, на коробкѣ ярлыкъ: Wien.
Глафира Семеновна посмотрѣла на коробку, понюхала ее, открыла, взяла плитку шоколаду, опять понюхала и стала кушать.
— Какъ ты въ Турціи-то будешь ѣсть что-нибудь? покачалъ головой мужъ.
— Совсѣмъ ничего подозрительнаго ѣсть не буду.
— Да вѣдь все можетъ быть подозрительно.
— Ну, ужъ это мое дѣло.
Со станціи Сцабатка стали попадаться славянскія названія станцій: Тополія, Вербацъ.
На станціи Вербацъ Николай Ивановичъ сказалъ женѣ:
— Глаша! Теперь ты можешь ѣхать безъ опаски. Мы пріѣхали въ славянскую землю. Братья-славяне, а не венгерскіе цыгане… Давеча была станція Тополія, а теперь Вербацъ… Тополія отъ тополь, Вербацъ отъ вербы происходитъ. Стало быть, ужъ и ѣда и питье славянскія.
— Нѣтъ, нѣтъ, не надуешь. Вонъ черномазыя рожи стоятъ.
— Рожи тутъ не причемъ. Вѣдь и у насъ русскихъ могутъ такія рожи попасться, что съ ребенкомъ родимчикъ сдѣлается. Позволь, позволь… Да вотъ даже попъ стоитъ и въ такой-же точно рясѣ, какъ у насъ, указалъ Николай Ивановичъ.
— Гдѣ попъ? быстро спросила Глафира Семеновна, смотря въ окно.
— Да вотъ… Въ черной рясѣ съ широкими рукавами и въ черной камилавкѣ…
— И въ самомъ дѣлѣ попъ. Только онъ больше на французскаго адвоката смахиваетъ.
— У французскаго адвоката долженъ быть бѣлый язычекъ подъ бородой, на груди, да и камилавка не такая.
— Да и тутъ не такая, какъ у нашихъ священниковъ. Наверху края дна закруглены и наконецъ черная, а не фіолетовая. Нѣтъ, это долженъ быть венгерскій адвокатъ.
— Священникъ, священникъ… Неужели ты не видала ихъ на картинкахъ въ такихъ камилавкахъ? Да вонъ у него и наперсный крестъ на груди. Смотри, смотри, провожаетъ кого-то и цѣлуется, какъ наши попы цѣлуются — со щеки на щеку.
— Ну, если наперсный крестъ на груди, такъ твоя правда: попъ.
— Попъ, славянскія названія станцій, такъ чего-жъ тебѣ еще? Стало быть, мы изъ венгерской земли выѣхали. Да вонъ и бѣлокурая дѣвочка въ ноздрѣ ковыряетъ. Совсѣмъ славянка. Славянскій типъ.
— А не говорилъ-ли ты давеча, что бѣлокурая дѣвочка можетъ уродиться не въ мать, не въ отца, а въ проѣзжаго молодца? напомнила мужу Глафира Семеновна.
Поѣздъ въ это время отходилъ отъ станціи. Глафира Семеновна достала съ веревочной полки корзинку съ провизіей, открыла ее и стала дѣлать себѣ бутербродъ съ ветчиной.
— Своей-то ѣды поѣшь, въ настоящемъ мѣстѣ купленной, такъ куда лучше, сказала она и принялась кушать.
Дѣйствительно, поѣздъ ужъ мчался по полямъ, такъ называемой, Старой Сербіи. Черезъ полчаса кондукторъ заглянулъ въ купэ и объявилъ, что сейчасъ будетъ станція Нейзацъ.
— Нови Садъ… прибавилъ онъ тутъ-же и славянское названіе.
— Глаша! Слышишь, это ужъ совсѣмъ славянское названіе! обратился Николай Ивановичъ къ женѣ. — Славянска земля? спросилъ онъ кондуктора.
— Словенска, словенска, кивнулъ тотъ, наклонился къ Николаю Ивановичу и сталъ объяснять ему по нѣмецки, что когда-то это все принадлежало Сербіи, а теперь принадлежитъ Венгріи. Николай Ивановичъ слушалъ и ничего не понималъ/
— Чортъ знаетъ, что онъ бормочетъ! пожалъ плечами Николай Ивановичъ и воскликнулъ:- Братъ славянинъ! Да чего ты по нѣмецки-то бормочешь! Говори по русски! Тьфу ты! Говори по своему, по славянски! Такъ намъ свободнѣе разговаривать.
Кондукторъ понялъ и заговорилъ по сербски. Николай Ивановичъ слушалъ его рѣчь и все равно ничего не понималъ.
— Не понимаю, братъ-славянинъ… развелъ онъ руками. — Слова какъ-будто-бы и наши русскія, а ничего не понимаю. Ну, уходи! Уходи! махнулъ онъ рукой. — Спасибо. Мерси…
— Съ Богомъ, господине! поклонился кондукторъ и закрылъ дверь купэ.
Вотъ и станція Новый Садъ. На станціонномъ зданіи написано названіе станціи на трехъ языкахъ: по венгерски — Уй-Видекъ, по нѣмецки — Нейзацъ и по сербски: Нови Садъ. Глафира Семеновна тотчасъ-же замѣтила венгерскую надпись и сказала мужу: