Наши за границей

— Хорошо, хорошо.

Глафира Семеновна стала приготовлять чай.

— Зовите-же гарсона и требуйте, чтобы намъ дали что-нибудь поѣсть. Надо торопиться. Я справилась. Поѣздъ идетъ въ семь часовъ вечера, а теперь ужъ три часа, — торопила она мужа.

Николай Ивановичъ, видя, что жена переложила гнѣвъ на милость, нѣсколько оживился, просіялъ и позвонилъ въ колокольчикъ. Явился корридорный въ войлочныхъ туфляхъ и бумажномъ колпакѣ, остановился въ дверяхъ и улыбнулся, смотря на Николая Ивановича.

— Ça va bien, monsieur? — спросилъ онъ, подмигивая ему, и, указывая на расцарапанную свою руку, сказалъ:- C’est votre travail d’hier.

— Глаша! Что онъ говоритъ? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— А вотъ указываетъ, какъ ты ему вчера руку расцарапалъ, когда онъ тебя вводилъ наверхъ Николая Явановича покоробило.,

— Ну, ну… Поди, и самъ обо что-нибудь расцарапался. Такъ закажи-же ему, что ты хочешь, — обратился онъ къ женѣ.

— Ну вулонъ манже, — сказала она корридорному.

— У насъ табльдотъ въ шесть часовъ, мадамъ, а завтракъ теперь уже кончился, — далъ отвѣтъ корридорный.

Оказалось, что ничего получить нельзя, такъ какъ по картѣ въ гостинницѣ не готовятъ, а приготовляютъ только два раза въ день въ извѣстные часы завтракъ и обѣдъ.

— Ну, гостинница! — воскликнула Глафира Семеновна. — Дѣлать нечего, будемъ закусками и черствымъ жаркимъ питаться. У насъ есть остатки гуся и индѣйки отъ третьяго дня.

Она велѣла гарсону подать только сыру и хлѣба и прибавила:

— Алле и апортэ ну счетъ. Вотъ какъ счетъ по-французски — рѣшительно не знаю. Ну компренэ: счетъ? Счетъ. Комбьянъ ну девонъ пейэ пуръ ту? Ну партонъ ожурдюи.

— Ah, c’est l’addition de tout ее que vous devez. Oui, madame.

Корридорный исчезъ и явился съ сыромъ, хлѣбомъ и приборомъ для ѣды.

— Mal à la tête? — спросилъ онъ Николая Ивааовича, видя, что тотъ потираетъ рукой лобъ и виски.- C’est toujours comme èa, quand on prend beaucoup de vin le soir.

— Смотри-ка, до чего ты себя довелъ: слуга въ гостинницѣ и тотъ насмѣхается, что ты вчера былъ пьянъ, спрашиваетъ, не болитъ-ли у тебя голова, — сказала Глафира Семеновна.

— Онъ? Да какъ онъ смѣетъ! Комъ!

И Николай Ивановичъ, поднявшись съ дивана, сверкнулъ на слугу глазами и сжалъ кулаки. Слуга выскочилъ за дверь.

Супруги принялись за ѣду, но у Николая Ивановича послѣ вчерашняго кутежа не было никакого аппетита. Онъ только пожевалъ немного сыру и принялся за чай. Глафира Семеновна одна уписывала черствую индѣйку и куски гуся.

— Что-жъ ты ни ѣшь? — спросила она мужа.

— Не хочется что-то.

— Ага! Будешь еще пьянствовать!

— Да ужъ не попрекай, не попрекай.

Заслужу. Старикъ, хозяинъ гостинницы, самъ принесъ счетъ и положилъ его на столъ передъ супругами. Онъ также съ любопытствомъ смотрѣлъ на Николая Ивановича. Очевидно, то положеніе пьянаго, въ которомъ онъ видѣлъ его сегодня ночью, было въ диво и ему. Онъ не вытерпѣлъ и также съ улыбкой спросилъ:

— Votre santé, monsieur [37]?

Николай Ивановичъ понялъ и сердито махнулъ рукой.

— Ну, ну, ну… Нечего тутъ… Проваливай! — сказалъ онъ. — Съ тобой, со старымъ чортомъ. развѣ этого не бывало! Подъ тысячу разъ бывало.

Хозяинъ потоптался на одномъ мѣстѣ и скрылся за дверью. Супруги принялись разсматривать счетъ.

LXXII

Расписанный на длинномъ листѣ, съ мельчайшими подробностями — счетъ былъ громадный.

— Боже! Сколько наворотили! За что это? Вѣдь мы только спали и почти ничего не ѣли въ гостинницѣ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ.

Онъ взялъ счетъ, повертѣлъ его въ рукахъ, посмотрѣлъ на строчки и сказалъ:

— Не про насъ писано. Прочти-ка ты, Глаша, — прибавилъ онъ, обращаясь къ женѣ.

Взяла въ руки счетъ и Глафира Семеновна, принялась разсматривать и проговорила:

— Удивительно, какими каракулями пишутъ!

— А это, я думаю, нарочно, чтобы не все расчухали, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ. — Можешь, однако, понять-то хоть что-нибудь?

— Да вотъ шамбръ… Это за комнату. Тутъ по двѣнадцати франковъ.

— Ну да, да… Такъ мы и торговались.

— Постой… Мы сторговались по двѣнадцати франковъ за комнату съ двумя кроватями, а тутъ за вторую кровать отдѣльно по франку въ день поставили. Кажется, за кровать. Да, да, это кровать.

— Да какъ-же они смѣютъ, подлецы! Ахъ, жалко, что я не умѣю ругаться по-французски.

— Постой, постой… Тутъ два раза свѣчи. Бужи де сервисъ и просто бужи. За первое два франка, за второе пять. Мы и сожгли-то всего двѣ свѣчки.

— Ловко! — прищелкнулъ языкомъ Николай Ивановичъ.

— Недоумѣваю, за что два раза за свѣчи поставлено. Неужели первые два франка, т. е. бужи де сервизъ, они поставили за тотъ огарокъ въ вонючемъ мѣдномъ подсвѣчникѣ, который они намъ давали внизу въ бюро гостинницы, чтобы пройти ночью со свѣчкой по неосвѣщенной лѣстницѣ до дверей нашего номера? Вѣдь это ужъ ни на что не похоже. Батюшки! Да и за постельное бѣлье отдѣльно взяли.

— Не можетъ быть!

— Отдѣльно, отдѣльно. Ну, счетецъ! Де кафе о ле три франка. Знаешь, за каждую чашку кофею съ молокомъ они выставили намъ по полтора франка, то-есть по шести гривенъ на наши деньги, ежели считать по курсу.

— Да вѣдь это разбой!

— Хуже. Это какое-то грабительство. А потомъ энъ сервисъ тэ, де сервисъ тэ. Вообрази, за то, что мы у нихъ брали посуду къ своему чаю, булки и масло, они за всякій разъ поставили по два франка.

— Да что ты! Ну, народъ! А между тѣмъ какъ встрѣтятся и узнаютъ, что русскій — сейчасъ «вивъ ля Рюсси».

— Да изъ-за этого-то они и говорятъ «вивъ ли «юсси», что съ русскаго человѣка можно семь Шкуръ содрать. Постой, постой… Вотъ тутъ еще есть папье алетръ. Помнишь, мы взяли два листка почтовой бумаги и два конверта, чтобы написать письма? Ну, такъ вотъ за это два франка.

— Не можетъ быть!

— Смотри. За сегодняшній кусочекъ сыру, вотъ что мы сейчасъ ѣли, четыре франка поставлено.

— Ахъ, подлецы, подлецы!

— Даже марки, за почтовыя марки къ письмамъ и то по пятидесяти сантимовъ за штуку, — продолжала Глафира Семеновна. — Вѣдь это по полуфранку вѣдь это больше, чѣмъ вдвое. Потомъ опять: сервизъ, сервизъ, и все по два франка. Это ужъ за прислугу, что-ли. Должно быть, что за прислугу.

— Это за нашего корридорнаго дурака-то въ бумажномъ колпакѣ, что-ли?

— Да должно быть, что за него. Батюшки! За спички… Де залюметъ… За спички также отдѣльно поставлено.

— За бумажный колпакъ на головѣ корридорнаго отдѣльно не выставлено-ли? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— Нѣтъ, не поставлено.

— А за войлочныя туфли на ногахъ?

— Нѣтъ, нѣтъ. Но за то поставлено два франка за что-то такое, чего ужъ я совсѣмъ понять не могу. Должно быть, это не за то-ли, что тебя вчера вели подъ руки по лѣстницѣ,- сказала Глафира Семеновна.

Николай Ивановичъ смутился.

— Ну, ну, довольно… — махнулъ онъ рукой. — Поязвила — и будетъ.

— Ага! Не любишь! За разбитое-то зеркало все-таки пятьдесятъ франковъ долженъ заплатить. Вотъ оно… поставлено.

— Да когда-же я билъ? Нѣтъ, я этотъ счетъ такъ не оставлю, я его добромъ не заплачу. Нельзя даваться въ руки. Мало-ли что могутъ въ счетъ поставить! — горячился Николай Ивановичъ.

— Брось, оставь. Не скандаль, — остановила его Глафира Семеновна. — Гдѣ такъ ужъ сотни франковъ на кутежъ не жалѣешь, вотъ вчера съ срамницами, а гдѣ такъ изъ-за какихъ-то десяти-пятнадцати франковъ хочешь поднимать скандалъ. Мало ты имъ вчера ночью задалъ трезвону-то, что-ли! Вѣдь ты всю гостинницу перебудилъ, когда вернулся домой. Всѣ поднялись и стали тебя вводить на лѣстницу.

Николай Ивановичъ вздохнулъ, умолкъ и полѣзъ за запасными деньгами, которыя хранились въ запертомъ саквояжѣ. Глафира Семеновна смотрѣла на него и говорила:

— Еще счастливъ твой богъ, что при тебѣ вчера всѣхъ твоихъ денегъ не было, а то-бы твои добрые пріятели и пріятельницы и отъ всѣхъ твоихъ денегъ ставили у тебя въ кошелькѣ только два золотыхъ. Ахъ, ты, рохля пьяная!