Страница 6 из 74
— Вотъ, херъ начальникъ станціи, ѣхали мы въ Берлинъ, попали чортъ знаетъ куда, — говорилъ Николай Ивановичъ, стараясь быть какъ можно учтивѣе, и даже приподнялъ шляпу.
Начальникъ станціи, длинный и тощій, какъ хлыстъ, нѣмецъ въ красной фуражкѣ и съ сигарой въ зубахъ, сдѣлалъ ему въ отвѣтъ на поклонъ подъ козырекъ, и, не выпуская изъ зубовъ сигары, глубокомысленно сталъ разсматривать сунутую ему книжку билетовъ прямого сообщенія до Парижа.
— Бите, загензи, васъ махенъ? Васъ махенъ? — спрашивала въ свою очередь Глафира Семеновна.
— Ага! — заговорила по-нѣмецки! Заставила нужда калачи ѣсть! — воскликнулъ Николай Ивановичъ, съ какимъ-то злорадствомъ подмигивая женѣ.
— Заговорила потому, что обыкновенныя комнатныя слова потребовались. Комнатныя слова я отлично знаю. Васъ махенъ? Васъ махенъ? — повторяла она передъ начальникомъ станціи.
Тотъ понялъ вопросъ, важно поднялъ голову и заговорилъ по-нѣмецки. Говорилъ онъ съ толкомъ, съ разстановкой, наставительно, часто упоминалъ Кенигсбергъ, Берлинъ, Диршау, слово «Schnellzug» и сопровождалъ все это пояснительными жестами. Глафира Семеновна, морщась отъ табачнаго дыма, который онъ пускалъ ей прямо въ лицо, внимательно слушала, стараясь не проронить ни слова.
— Поняла? — спросилъ Николай Ивановичъ жену.
— Да конечно же, поняла. Слова самыя обыкновенныя. Штрафъ, купить билеты и ѣхать обратно въ этотъ проклятый Кенигсбергъ.
— А когда, когда поѣздъ-то въ Кенигсбергъ пойдетъ? Спроси его по-нѣмецки. Вѣдь можешь.
— Ви филь уръ поѣздъ имъ Кенигсбергъ?
— Nach zwei Stunden, Madame.
— Что онъ говоритъ?
— Не понимаю. Ви филь уръ? Уръ, уръ?.. — твердила она и показывала на часы.
— Um zehn Ubr, nach zwei Stunden.
Начальникъ станціи вынулъ свои карманные часы и показалъ на цифру 10.
— Черезъ два часа можно ѣхать? Отлично. Бери, мусью, штрафъ и отпусти скорѣй душу на покаяніе! — воскликнулъ радостно Николай Ивановичъ, опустилъ руку въ карманъ, вытащилъ оттуда нѣсколько золотыхъ монетъ и серебряныхъ марокъ и протянулъ ихъ на ладони начальнику станціи. — Бери, бери… Отбирай самъ, сколько слѣдуетъ, и давай намъ билеты до Кенигсберга. Сколько нѣмецкихъ полтинъ надо — столько и бери.
— Немензи, немензи штрафъ ундъ фюръ билетъ, фюръ цвей билетъ, — подтвердила жена. — Виръ висенъ нихтъ вашъ гельдъ. Немензи…
Начальникъ станціи осклабилъ свое серьезное лицо въ улыбку и, отсчитавъ себѣ нѣсколько марокъ, прибавилъ:
— Hier ist Wartezimmer mit Spiesesaal, wo Sie fö
— Тринкенъ? — еще радостнѣе воскликнулъ Николай Ивановичъ и схватилъ начальника станціи подъ руку. — Мосье! Пойдемъ вмѣстѣ тринкенъ. Биръ тринкенъ, шнапсъ тринкенъ. Комензи тринкенъ. Биръ тринкенъ… Хоть вы и нѣмецъ, а все-таки выпьемъ вмѣстѣ. Съ радости выпьемъ. Давно я тринкенъ дожидаюсь. Пойдемъ, пойдемъ. Нечего упираться-то… Коммензи, — тащилъ онъ его въ буфетъ.
Черезъ пять минутъ начальникъ станціи и супруги сидѣли за столомъ въ буфетѣ.
— Шнапсъ! Биръ… Живо! — командовалъ Николай Ивановичъ кельнеру.
— Бифштексъ! Котлету! — приказывала Глафира Семеновна. — Тэ… кафе… Бутерброды… Да побольше бутербродовъ. Филь бутербродовъ…
Столъ уставился яствами и питіями. Появился кюмель, появилось пиво, появились бутерброды съ сыромъ и ветчиной, кофе со сливками. Начальникъ станціи сидѣлъ, какъ аршинъ проглотивши, не измѣняя серьезнаго выраженія лица, и, выпивъ кюмелю, потягивалъ изъ кружки пиво.
— Водка-то у васъ, херъ, очень сладкая — кюмель, — говорилъ Николай Ивановичъ, чокаясь съ начальникомъ станціи своей кружкой. — Вѣдь такой водки рюмку выпьешь, да и претить она начнетъ. Неужто у васъ здѣсь въ Нѣметчинѣ нѣтъ простой русской водки? Руссишь водка? Нейнъ? Нейнъ? руссишь водка?
Нѣмецъ пробормоталъ что-то по-нѣмецки и опять прихлебнулъ изъ кружки.
— Чортъ его знаетъ, что онъ такое говоритъ! Глаша, ты поняла?
— Ни капельки. Это какія-то необыкновенныя слова. Такимъ насъ не учили.
— Ну, наплевать! Будемъ пить и говорить, не понимая другъ друга. Все-таки компанія, все-таки живой человѣкъ, съ которымъ можно чокнуться! Пей, господинъ нѣмецъ. Что ты надъ кружкой-то сидишь! Пей… Тринкензи… Мы еще выпьемъ. Пей, пей…
Нѣмецъ залпомъ докончилъ кружку.
— Анкоръ! Человѣкъ! Анкоръ… Меншъ… Еще цвей биръ!.. — кричалъ Николай Ивановичъ.
Появились новыя кружки. Николай Ивановичъ выпилъ залпомъ.
Нѣмецъ улыбнулся и выпилъ тоже залпомъ.
— Люблю, люблю за это! — воскликнулъ Николай Ивановичъ и лѣзъ обнимать нѣмца. — Еще биръ тринвенъ. Цвей биръ тринкенъ.
Нѣмецъ не возражалъ, пожалъ руку Николая Ивановича и предложилъ ему сигару изъ своего портсигара. Николай Ивановичъ взялъ и сказалъ, что потомъ выкуритъ, а прежде «эссенъ и тринкенъ», и дѣйствительно напустился на ѣду. Нѣмецъ смотрѣлъ на него и что-то съ важностью говорилъ, говорилъ долго.
— Постой я его спрошу, какъ намъ съ нашими подушками и саквояжами быть, что въ поѣздѣ уѣхали. Вѣдь не пропадать же имъ, — сказала Глафира Семеновна.
— А можешь?
— Да вотъ попробую. Слова-то тутъ не мудреныя.
— Понатужься, Глаша, понатужься…
— Загензи бите, во истъ наши саквояжъ и подушки? Мы саквояжъ и подушки ферлоренъ. То есть не ферлоренъ, нихтъ ферлоренъ, а нашъ багажъ, нашъ саквояжъ въ поѣздѣ остался… Багажъ въ цугъ остался, — обратилась она къ нѣмцу. — Нихтъ ферштеенъ?
И дивное дѣло — нѣмецъ понялъ.
— O, ja, ich verstehe, Madame. Вы говорите про багажъ, который поѣхалъ изъ Кенигсберга въ Берлинъ? Багажъ вашъ вы получите въ Берлинѣ,- заговорилъ онъ по-нѣмецки. — Нужно только телеграфировать. Nein, nein, das wird nicht verloren werden.
Поняла нѣмца и Глафира Семеновна, услыхавъ слова: «wird nicht verloren werden, telegrafiren».
— Багажъ нашъ не пропадетъ, ежели мы будемъ телеграфировать, — сказала она мужу. — Намъ въ Берлинѣ его выдадутъ.
— Такъ пусть онъ телеграфируетъ, а мы съ нимъ за это бутылку мадеры выпьемъ. Херъ… Телеграфирензи… Бите, телеграфирензи. Вотъ гельдъ и телеграфирензи, а я скажу данке и мы будемъ тринкенъ, мадера тринкенъ.
— ?a, ja, mit Sergnügen, — проговорилъ нѣмецъ, взялъ деньги и, поднявшись съ мѣста, пошелъ на телеграфъ.
Черезъ пять минутъ онъ вернулся и принесъ квитанцію.
— Hier jeßt seien Sie nicht bange, — сказалъ онъ и потрепалъ Николая Ивановича по плечу.
— Вотъ за это данке, такъ данке! Человѣкъ! Меншъ! Эйне фляше мадера! — крикнулъ тотъ и, обратясь къ нѣмцу:- Тринкенъ мадера?
— O, ja… Rellner, bringen Sie…
— Кельнеръ! Кельнеръ! А я и забылъ, какъ по-нѣмецки прислуживающій-то называется. Кельнеръ!
Мадера.
Появилась мадера и была выпита. Лица у начальника станціи и у Николая Ивановича раскраснѣлись. Оба были уже на второмъ взводѣ, оба говорили одинъ по-нѣмецки, другой по-русски и оба не понимали другъ друга.
Передъ прибытіемъ поѣзда, отправляющагося въ Кенигсбергъ, они вышли на платформу и дружественно похлопывали другъ друга по плечу. Николай Ивановичъ лѣзъ обниматься и цѣловаться, но начальникъ станціи пятился. Когда поѣздъ подъѣхалъ къ платформѣ, начальникъ станціи распростился съ Николаемъ Ивановичемъ и на этотъ разъ поцѣловался съ нимъ, посадилъ его въ вагонъ и крикнулъ:
— Glücssiche Reise!
Поѣздъ помчался.
VII
Поѣздъ мчался къ Кенигсбергу, куда начальникъ станціи неизвѣстно для чего отправилъ обратно супруговъ, такъ какъ и на той станціи, гдѣ они пили съ нимъ пиво и мадеру, можно-бы было дожидаться прямого берлинскаго поѣзда, который не миновалъ-бы станціи. Очевидно, тутъ было какое-то недоразумѣніе, и начальникъ станціи и супруги не поняли другъ друга. Да и на станціи-то не слѣдовало имъ слѣзать cъ того поѣзда, въ который они сѣли по ошибкѣ, а слѣдовало только пересѣсть изъ гамбургскаго вагона въ берлинскій и выйти гораздо дальше на станціи у развѣтвленія дороги, но супруги были, выражаясь словами Николая Ивановича, безъ языка: сами никого не понимали и ихъ никто не понималъ, отчего все это и случилось.