Страница 6 из 53
Он едва смел дышать, держа в руках ее теплую руку.
После своих восторгов, вызванных «чудом», Настенька притихла. Замолчал и Сеня.
Был тот таинственный, предзакатный час, когда, творя, должно быть, свою вечернюю молитву, на несколько минут затихает вся природа. Ни шелеста, ни звука.
Это бывает в знойные тихие дни… И бездонное небо властно манило к себе, и руки невольно сжимались крепче в молчаливом пожатии…
Но громкие голоса и шум весел на реке спугнули эту тишину, полную очарованья.
По реке к их маленькой пристани направлялась лодка.
Двое гребцов усиленно гребли, на корме сидел молодой офицер в красном мундире Измайловского полка, в треуголке, ботфортах и со шпагой.
Подъезжая к пристани, офицер приподнялся и, заметив сидевших на скамейке, громко спросил:
— Здесь вотчина майора Кочкарева?
Настя вся вспыхнула и быстро вскочила со скамейки.
— Здесь, — ответил Семен, и тяжелое чувство стеснило его сердце при взгляде на красивую, статную фигуру молодого офицера.
Офицер скомандовал, и лодка причалила к пристани.
Он легко и ловко выпрыгнул и, поддерживая рукой шпагу, направился к Настеньке.
В первый раз в жизни видела Настенька так близко чужого молодого офицера.
Она обомлела.
Сеня побледнел и был готов уйти.
Офицер учтиво снял свою треуголку и, подойдя к Настеньке, снова спросил:
— Вотчина майора Кочкарева?
— Да, — едва пролепетала Настенька.
Молодой офицер с видимым удовольствием смотрел на ее юное, красивое лицо.
— Я Павел Астафьев, — произнес он, держа шляпу в руке, — я только что приехал из Петербурга, узнал, что батюшка здесь, и осмелился сам приехать.
Тон речи молодого офицера был совершенно нов для Настеньки. Она еще пуще покраснела и тихо, едва слышно промолвила:
— Ваш батюшка здесь, он сидит сейчас у батюшки.
Молодое красивое лицо офицера просияло.
— А, так вы будете дочерью майора Кочкарева?
Сеня сам не понимал, почему его мучил этот разговор.
Но перед этим блестящим петербургским гвардейцем он чувствовал себя, как мальчик, растерянный и смущенный. Ему было неприятно и то, что Настенька так растерялась.
Но женское чувство подсказало ей, как надо поступить.
— Идите в эту калитку, — отворачиваясь, произнесла она, — по этой дорожке вы дойдете до крыльца.
И, повернувшись к офицеру спиной, она отошла в сторону.
Офицер низко наклонил голову и торопливо пошел по указанному направлению.
— Прощай, Настя, — тихо произнес Семен, стоя перед ней со своим ящиком.
Глаза Сени погасли, фигура снова приобрела обычное выражение робости и покорности.
Настя не позвала его наверх, и он почувствовал это. Еще бы! Нельзя же поповского сына сажать рядом с петербургским гвардейцем! Настя тоже ощущала некоторую неловкость.
— Прощай, Сеня, — сказала она. — Приходи скорее, покажи это батюшке.
Сеня уныло кивнул головой и побрел своей дорогой к родному селу.
Он шел, опустив голову, и невеселые мысли теснились в ней.
Настя посмотрела ему вслед и вдруг, весело рассмеявшись, побежала в сад.
IV
ТЯЖЕЛОЕ ВРЕМЯ
Грустный вернулся домой Сеня, припрятав свою птицу в тайничок. На сердце его было тяжело. Недавнее торжество сменилось упадком духа. Встреча с офицером его расстроила.
— Что, Сеня, так поздно? — спросила его мать, Арина Ивановна, когда он переступил порог их убогой хибарки.
— Так, матушка, гулял… — ответил Семен.
— Гулял, гулял, — недовольно проговорила старуха. — Ишь, какой бледный, думаешь много, оттого и плох. Бог-от не любит таких. Живи, не мудри… Уж коли положен предел — так и не рассуждай.
Семен улыбнулся.
— На то, матушка, Бог и разум дал, чтобы его творения постигать.
— Ладно, ладно, — отозвалась старуха. — Есть-то хочешь, целый день невесть где пропадал.
И действительно, увлеченный своей удачей, Семен целый день не ел, забыл. А теперь почувствовал голод.
Мать поставила на стол уху и кашу, и Сеня с жадностью принялся за еду.
Должно быть, голод содействовал его мрачным мыслям, потому что по мере того, как он насыщался, настроение его светлело.
«Чего, в самом деле, загрустил, — думал он. — Никогда еще Настя не была так ласкова со мной… А птица, чудная птица!»
И при этой мысли сердце его забилось сильнее.
Ему хотелось поделиться своей радостью с матерью, но он не решался. Он знал, что мать осудит его, скажет, что это против Бога, что это дьявольская сила.
Он вздохнул.
Нет, пусть сперва другие признают, что ж тревожить ее загодя.
Старая Арина с любовью смотрела на сына, но в ее лице виднелась некоторая тревога.
Семен слишком хорошо знал свою мать, чтобы не заметить этого.
— Что с тобой, матушка? — спросил он, кончив есть и принимаясь за квас.
— Ах, Сенюшка, — придвигаясь к сыну, тихо заговорила старуха, — боюсь я за тебя…
— Чего же, матушка? — изумленно спросил Сеня, с любовью глядя на измученное, с выражением вечного испуга в выцветших глазах лицо матери.
Вечно в нужде, запуганная своим суровым, хотя любящим мужем, вечно угнетенная и бессловесная, Арина всю свою любовь сосредоточила на единственном сыне. Он унаследовал от отца известные взгляды на жизнь, чистоту души, жажду знания, отвращение к стяжательству, но характером походил на мать. Нежный и робкий, он оживал при каждой ласке, при каждом добром слове, и сейчас же уходил в себя, если видел к себе холодность или недоброжелательное отношение.
— Что же случилось, матушка? — снова спросил он.
— Не добро говорят о тебе, — зашептала старуха, — говорят, прости Господи, что ты не ведомо какими делами занимаешься. Это про твой сарайчик, знаешь?..
— Что же говорить могут, матушка? — с невольной тревогой спросил Сеня.
— Вишь ты, — продолжала старуха, — бают, все там что-то малюет, не колдует ли грешным делом, Господи!
И старуха перекрестилась.
— А Васька Косой, тот чуть не образ снимал, что ты-де ведун, что возьмешь-де кусок дерева, пошепчешь, пошепчешь над ним, он, кусок этот, и полетит!.. Сеня, родной мой, успокой ты меня. Брось ты свой сарайчик, пустим туда свинушек. Места мало, право, Сенюшка, послушал бы в кои веки матери. Не пожелает тебе мать зла!
«Учуяли, подсмотрели, — думал Сеня, — что ж, не понимают… А дела еще много… С ними можно и беду нажить… Надо с боярином поговорить…»
— Так как же, Сеня, а? — прервала его размышления старуха. — Пустить, что ли, завтра свинушек в сарайчик, а? Сам видишь, тесно в сенях-то, в клетушке, да и дух нехороший…
Семен тряхнул головой.
— Нет, нет, родная, пустое бают. Боярин знает. Отец Петр не допустит такого поклепа!.. И что Васька Косой… Ему бы только напиться.
— Народ мутит, — с тоской произнесла Арина, — далеко ли до беды… спалят…
Семен вздрогнул. Он знал, что это возможно, и понял тревогу матери.
— Не бойся, родная, — ласково сказал он, — я завтра же поговорю с боярином и с отцом Петром, не бойся: они не тронут нас, спи спокойно.
— Помоги Бог, — ответила Арина. Семен встал.
Мать убрала посуду, поцеловала и перекрестила сына и ушла в угол горницы за занавесочку.
Семен тоже улегся на широкую скамью, покрытую овчиной.
Было тихо. Неясно доносилось из-за занавесочки бормотанье Арины. Это она молилась…
Сеня лежал и все думал об одном.
Он думал о бесконечной свободе в голубых просторах неба, о великой славе, ожидающей его, о почестях, могуществе, и в эти мгновения жалки казались ему все люди, и бояре, и воеводы, над которыми так высоко взлетел его творческий дух.
И горделивое чувство наполняло душу юноши. Никакое земное могущество не сравнится с властью творческой мысли, с упоением мечты, осуществленной гением человека.
Долго еще мечтал Сеня, лежа на жесткой скамье, на вытертой овчине, долго не закрывал он глаз, пока не показалось ему, что потолок убогой курной избы исчез и открылось над ним бездонное, звездное небо, и он рванулся туда и на радужных крыльях взлетел к прекрасным звездам и смешался с их лучезарной толпой.