Скопин-Шуйский

Все было кончено. Со вздохом облегчения Фидлер вынул из печи таганец, бережно поставил на стол и взял серебряную чару. Он наполнил ее, весело засмеялся, потер руки и вслух произнес:

— Бог мой! Как будет завтра здоров господин гетман!

Тяжелая рука опустилась ему на плечо. Со сдержанным криком ужаса Фидлер повернулся и едва устоял на ногах, узнав патера Свежинского. Все дьяволы ада не могли бы испугать его больше, чем это бледное лицо, эти проницательные глаза, глядящие на него с затаенной угрозой, и эти тонкие губы с такой страшной, беспощадной улыбкой.

— Здравствуй, — произнес Свежинский.

Фидлер молчал, дрожа всем телом.

— Ты хороший лекарь, — продолжал Свежинский, — и, конечно, поправишь великого гетмана… — Он помолчал, не сводя с Фидлера глаз, и потом продолжал тем же ровным ледяным голосом: — Но я вижу, что ты сам болен, тм весь дрожишь. Я тоже опытен в твоем ремесле, — со странной улыбкой добавил патер. — У тебя одна болезнь с гетманом, у тебя лихорадка. Ты так дрожишь, что даже не можешь говорить. Вылечи себя сам. Вот твое лекарство.

Свежинский взял со стола кубок и, подавая его Фидлеру, грозно и повелительно произнес:

— Пей!

Несколько мгновений Фидлер стеклянными глазами бессмысленно смотрел на Свежинского, потом вдруг зашатался и тяжело рухнул к ногам патера.

— Пощади! — хриплым шепотом произнес он. — Пощади!..

С отвращением и презрением патер оттолкнул его ногой и поставил на стол кубок.

— Говори, — сказал он, садясь.

И, не вставая с колен, Фидлер рассказал ему все, и даже повторил клятву, огненными буквами горевшую в его сердце. И даже в железной душе патера что-то дрогнуло, когда он слушал эту клятву. Патер внимательно выслушал его и глубоко задумался. Фидлер как собака подполз к его ногам и попробовал обнять их. Патер опять оттолкнул его.

— Проклятый Богом, — произнес наконец патер, — презреннейший из людей, святотатец, богоотступник, что сделать мне с тобою?

— Пощади! — снова простонал Фидлер.

— Мне жаль тебя, никакая земная казнь не сравнится с тою, которая ждет тебя там… Что это? — и патер взял в руки кубок.

— Смерть, — едва слышно ответил Фидлер.

— Как умирают от этого?

— Как царь Борис, — тихо, едва слышно ответил Фидлер.

— Ты разве был при нем?

— Был, брат Каспар… но (он хотел сказать «клянусь», но язык не повиновался ему), но… Да постигнет горе и нищета и гибель мою дочь, если я лгу, но я ничего, ничего не знаю…

Загадочная улыбка скользнула по лицу патера.

Он вспомнил неожиданную смерть Годунова, столь выгодную для Димитрия, патера Чернецкого, место которого он занял в России… Торжество Димитрия, ускоренное этой смертью…

— Да, ты ничего не знаешь… И даже своей выгоды?..

Патер пристально смотрел на бесцветную жидкость в кубке и неожиданно вдруг проговорил:

— Встань и налей мне в склянку этого лекарства, и кстати, расскажи, как его готовить. Но помни, не лги!.. — закончил он, нахмурив брови.

Фидлер с трудом поднялся, молча вынул из кармана пергаментный листок и подал иезуиту. Патер просмотрел его и удивленно поднял брови.

— Я не лгу, — прошептал Фидлер.

— Противоядие?

— Нет, — облизывая языком пересохшие губы, неясно прошептал Фидлер.

— Хорошо, — произнес патер, — ты не убежишь и не отравишь, ты вылечишь гетмана.

— Вылечу, — уверенно ответил несколько ободрившийся Фидлер.

— Суд еще не кончен над тобою, — добавил, вставая, патер. — Скажи, твоя дочь чиста, непорочна и прекрасна?

Лицо Фидлера исказилось страдальческой гримасой.

— Бери меня, пощади ее! — с отчаяньем крикнул он. Патер с холодным любопытством взглянул на него.

— А! У тебя все же есть сердце… Прощай. Гетман ждет тебя. Твоя дочь… — он не кончил.

Когда патер вышел, Фидлер бросился на пол, бился об него головой, царапал свое лицо и в исступлении хрипло стонал:

— Дьявол! Дьявол! Дьявол! Фанни! Дочь!..

Кровавая пена показалась у него на губах, его змеиная природа не выдержала, и он лишился чувств…

VII

Ощера, находившийся в войске, осаждавшем Калугу, потерявший надежду найти любимую невесту, напрасно искал смерти. Он участвовал в самых опасных предприятиях, во всех приступах, каждый день в схватках с отрядами Болотникова на вылазках, но смерть щадила его. Он играл в кости, пил, не спал ночей и с удивлением замечал, что прежние раны зажили и что к нему возвращается здоровье. Благодаря своей отваге он скоро стал ближним человеком к князю Мстиславскому. Проникнутый страстной верой в Скопина, молодой Ощера немало содействовал тому, что старик Мстиславский поборол свою гордость и тоже пожелал иметь при себе Михаила Васильевича. Старик очень любил юношу Скопина, верил в его военный талант, но гордость старого воина не позволяла ему заявить открыто, что он нуждается в Скопине. Но он был очень честен и пожертвовал своим самолюбием для того, что считал своим долгом.

Скопина ждали с часу на час. Уже отдельные дозорные и разъезды его отряда, встреченные восторженными криками, появились в московском стане.

Утомленный дневными тревогами, Ощера заснул в своей палатке. В углу храпел его стремянный, вывезенный им еще из вотчины, когда он впервые отправлялся на царскую службу. Это был рослый и крепкий мужчина лет сорока, с изрытым оспой лицом, по прозванью Ивашка Безродный. Ощера крепко спал и вдруг почувствовал, что кто-то его слегка трогает за плечо и шепчет: «Боярин, боярин». Привыкший к неожиданным ночным тревогам, Ощера сразу очнулся и сел на кровати. Он с изумлением всматривался в темную фигуру, стоявшую перед ним.

— Кто ты?

— Тише, боярин, — заговорил незнакомец, — тише, я холоп твой из твоей вотчины. Я от боярышни…

Ощера весь задрожал и едва сумел высечь огонь и зажечь сальный огарок. Перед ним стоял истощенный, бледный, с длинными волосами человек.

— Кто ты? — снова повторил Ощера.

— Раб твой, по прозванью Сорока… Слушай, боярин, — продолжал этот человек, поводя во все стороны своим длинным носом, — кланяется тебе боярыня твоя матушка, сестрица твоя боярышня.

Ощера слушал как во сне. Проснулся и Безродный, встал, зевнул, потянулся, потер глаза и сразу узнал Сороку.

— Васька, ты! Сорока!

— Ивашка!

Ощера едва понимал, что творилось вокруг. А Сорока, чтобы не томить боярина, по обыкновению скороговоркой рассказал ему все, что случилось с боярышней и как она теперь живет. Несмотря на все лишения осады, боярышня с боярыней здоровы, хотя малость сдали с тела. О себе Сорока умолчал, умолчал он и о том, как он, Ульяна и отец Патрикей притворялись всегда сытыми, чтобы уделить половину своей порции Ксеше и Федосье Тимофеевне. Ощера слушал его со слезами на глазах и, когда он кончил, крепко обнял его и расцеловал.

— Боже, да ведь ты голоден! — вдруг воскликнул он.

Но, несмотря на все увещания, Сорока съел только небольшой ломтик хлеба да выпил вина.

— Негоже, — упрямо повторял он, — там голодно.

— Я пойду с тобою, с нами пойдет Безродный, мы снесем им есть. Я хочу быть с нею, — с горевшими глазами говорил Ощера. — Я не могу выносить разлуку…

Его сердце готово было разорваться от счастья, что его возлюбленная Ксеша была чиста как прежде, что она спаслась от Темрюкова, но вместе с тем он страдал при мысли, какие опасности грозили ей в осажденном городе и какие лишения и тревоги переживает его мать. Сорока был счастлив. Сегодня утром он поклялся боярышне, что узнает, что с Ощерой, и случай так блистательно помог ему. Он шел наудачу, не зная, жив ли Ощера, здесь ли, в Москве ли или в каком-нибудь ином месте.

— Я иду, я пройду с тобой и, если надо, умру с ней и матушкой, — решительно произнес Ощера. — Иваша, готовься!

Сорока покачал головой, но не смел противоречить боярину.

Молча вышли они из палатки. До рассвета короткой ночи было недалеко. Костры погасли, весь лагерь, казалось, был погружен в сон. Но не прошли они и сотни шагов, как вдруг тревожно зазвучали трубы на правой стороне стана, раздались крики… Шум, непонятный, зловещий, рос и приближался. Ощера с недоумением оглядывался кругом, из палаток выскакивали люди, от костров подымались заспанные солдаты. Кони испуганно бросались в разные стороны, и скоро весь лагерь был на ногах.