Последний парад

— Действуйте решительней, «Моряк», не дайте ему уйти в облака. Алексей снизился до самой кромки облаков, консоли его машины цеплялись за белую пену слоисто-кучевого покрова. Не выпуская из поля зрения упрямого нарушителя, он перезарядил пушки и, подойдя к «Дугласу» почти вплотную, дал заградительный залп из всех огневых точек. Светящиеся трассы произвели должный эффект. Нарушитель развернулся на курс, указанный Алексеем и последовал в направлении аэродрома истребителей.

Но… это было очень существенное «нов — не смотается ли нарушитель, когда подойдет время пробивать облака. В слепом полете его и не найти и не перехватить. Алексей выпустил тормозные щитки, закрылки, шасси. Его ощетинившаяся машина о трудом удерживалась близ «Дугласа». Он покивал командиру корабля и показал знаками, что войдет с ним в облака в паре… а если тот попробует оторваться и уйти… Алексей полосонул себя ладонью по горлу… Понимай, мол, как хочешь, кому придет хана — тебе или мне, истребителю, не сумевшему посадить старый «Дуглас», но в одном не сомневайся — хана последует незамедлительно…

Пассажир безропотно приземлился на военном аэродроме. Следом сел перехватчик. И тут же началось: почему Ли-2 (девичья фамилия «Дугласа») очутился в запретной зоне? Почему командир корабля не сразу подчинился сигналам перехватчика? Почему перехватчик недопустимо рискованно сближался с нарушителем? Какая была необходимость открывать огонь из всех точек? Почему вошел в облака в паре и держался под самым бортом «пассажира». Почему? Почему? Почему? И на каждое следовало отвечать устно и письменно. Кажется, именно в ту пору, осатанев от писанины, Алексей Васильевич впервые подумал: надо тикать из армии. Летчик должен летать. А пишут пускай штабные писаря…

Однако в те годы в армии был такой порядок: того, кто хотел покинуть ее ряды, тем или иным способом удерживали в кадрах, и совсем легко вышибали на гражданку офицеров, вовсе не жаждавших расставаться с погонами. В силу этого Алексею Васильевичу и пришлось прослужить еще не один год, прежде чем он получил право и «добро» на «заслуженный отдых».

Вживание в гражданскую среду, в новый образ существования давалось куда как не просто, но так уж запрограммирован человек — приспосабливается, впрочем, не всегда сразу и не всегда удачно.

Тогда по весне Алексей Васильевич убыл в незапланированную командировку. Предполагалось на месяц-полтора. Ему предстояло переучить летчиков истребительного полка, все еще работавших на устаревших поршневых «Лавочкиных». В первую неделю он успел вывезти командира полка, его заместителей на спарке — двухместном учебно-тренировочном самолете, а дальше дело застопорилось: боевые «МиГи» в часть не поступили и трудно было понять, когда прибудут: аэродромы по всему северу раскисли, погода стояла убийственная — туманы, переходившие в низкую облачность с дождем, со снегом, обледенение. Не разлетаешься. И командование решило доставить новую технику по железной дороге. Предположительно операция должна была занять две недели, не меньше. Воспользовавшись случаем, Алексей Васильевич решил взять тайм-аут.

В свой гарнизон он приехал глухой ночью, от областного города, куда его доставил скорый поезд, добирался до заброшенного их полустанка, что называется, подручными средствами. Ночь стояла душная, как бывает перед грозой. Было очень тихо кругом — ни людских голосов, ни собачьего лая, только старая водокачка постанывала, словно жаловалась на судьбу… Алексей Васильевич постоял немного, дал привыкнуть к темнотище глазам и осторожно, почти на ощупь побрел в гарнизон. Ноги сами принесли его к безликому финскому домику, в котором он жил уже второй год. Окна не светили. Собака соседа — красавец рыжий сеттер — не залаяла: чуяла — свой. Осторожно, чтобы никого не потревожить, Алексей Васильевич отомкнул своим ключом входную дверь, разулся на пороге, не включая электричества, прокрался к своей комнате. Духота в доме показались ему совершенно чудовищной, подумал: «первым делом надо открыть окно». Но прежде, чем ему удалось осуществить это намерение, раньше даже, чем он щелкнул выключателем, Алексей Васильевич не столько понял, сколько ощутил — ох, не ко времени он заявился домой… И действительно, на спинке стула висел серенький в клеточку гражданский пиджачишко. Свое обычное место в постели Алексей Васильевич обнаружил занятым, взлохмаченный мужик рывком сел в кровати и, щурясь от яркого света, потянулся было к своей одежонке. Но законный хозяин жилья остановил его!

— Куда ты торопишься, свояк… надо же познакомиться. И скажи, ты сюда надолго заполз, с какими намерениями, жениться думаешь или нет? — кивнув в сторону своей жены, спрятавшейся с головой под простыней, поинтересовался Алексей Васильевич. — Или ты — боец переменного состава, клиент? Ну, чего молчишь?

«Боец» переменного состава, стесняясь собственной голости и опасаясь дальнейших непредвиденностей, никак не мог, что называется, двух слов связать, и все-таки Алексей Васильевич смог выяснить: перед ним техник заготзерна, приехавший для ремонта элеватора. Человек он здесь временный. А в чужую постель попал совершенно случайно… так вышло…

— Теперь встань! — приказал хозяин. — Трусы успеешь надеть, — Алексей Васильевич пристально разглядывал мужчину: — Ничего такого особенного не вижу… Можешь одеваться. Раз у тебя никаких долгосрочных намерений не было и нет, гони монету. За удовольствия платить надо.

Это было диковатое зрелище — голый, довольно субтильный мужичишка суетливо шарил в карманах собственных брюк, потом начал рыться в пиджаке, пока не вывернул все карманы и не выложил на неубранный стол всю наличность.

— Вот, все, — сказал «боец» переменного состава и начал торопливо одеваться.

— Не спеши, — остановил его Алексей Павлович, — не суетись. Деньги счет любят, проверь свой капитал… А теперь скажи, сколько даешь?

На столе лежали двадцать семь рублей и сколько-то мелочью. Посетитель подвинул было всю наличность к хозяину, но тот запротестовал:

— Эт-то много! — Алексей Васильевич пошевелил пальцами, будто подсчитывал что-то, выбрал замызганную зеленую трешницу и объявил: — Вот эту бумаженцию мы принимаем. Теперь я открываю окно и засекаю время. Через три минуты, надеюсь, исчезнешь без моей помощи.

«Клиент» слинял мгновенно, прихватив со стола «сдачу». И тогда, обращаясь к жене, Алексей Васильевич распорядился:

— Вставай, перемени постель, приведи себя в порядок. Со стола убери, чтобы не воняло.

Пока Римма молча исполняла эти распоряжения, он расправил на колене старую, замызганную трешницу, тщательно намазал ее эмалитом — надежнейшим авиационным клеем — и прилепил трояк к стене над кроватью. Укладываясь в свежую, постель, не упрекнув жену ни словом, ни пол словом, он сказал:

— И не вздумай отцарапывать, закрашивать, завешивать или как-нибудь камуфлировать этот дензнак. Попытаешься, предупреждаю — уйдешь из дома голой, натурально голой. Выгоню.

Ну, а дальше, всякий кто входил в дом и замечал приклеенный к стене трояк, непременно любопытствовал, что за странный сувенир? Почему приклеен? И вообще — как понимать!?

Неделя не прошла, как Римма взмолилась — больше не могу, не стало никакого житья? Всем надо — что, да как, почему?

— Можешь или не можешь — твоя проблема.

И с этими словами Алексей Васильевич отправился на Север заканчивать прерванное, так сказать, по объективным причинам переучивание личного состава. В гарнизон постоянного базирования Алексей Васильевич вернулся только через месяц с лишним. На светлых, оранжеватого оттенка обоях зеленел коварный знак его мести. Комната пахла жилым. Оказалось Римма уехала к матери, оставив мужу письмо, обвинявшее Алексея Васильевича в зверином эгоизме, деспотических замашках и нечуткости… Перечень грехов был впечатляюще долог и разнообразен. В частности, Римма писала и такое: «Тебе не кажется, что я тоже — а не ты один — живой человек? По какому праву ты мне мстишь? Грешить, оступаться, подчиняясь не голосу разума, а велению тела — разве это особая привилегия мужского сословия? И не надо корчить из себя святого, мне ведь давно ведомо кое-что о твоих художествах, другое дело — я не подымала никогда из-за этого шума… Запомни: по собственной инициативе на гарнизонную каторгу, что ты мне устроил, я не вернусь. Это — первое. И второе: ты не можешь не знать — при всем, что было, что еще может быть, моя настоящая цена не старый трешник… Ты же поборник правды! Не стыдно тебе…»