Эварист Галуа

— Спасибо. Вы очень любезны, что согласились мне помочь.

Странная улыбка тенью скользнула по лицу Антуана и тут же исчезла.

— Нельзя терять времени. По правилам игры к таким делам нужно приступать сейчас же. Как только все будет улажено, я вернусь. Вы пробудете дома весь день?

Галуа кивнул.

Во второй половине дня Антуан вернулся и сообщил, что все устроено. К несчастью, ему не удалось уладить дело мирным путем, хотя он старался, как мог. Дуэль будет завтра, в шесть утра. Он, Антуан, зайдет за Эваристом ровно в пять. Он пообещал достать фиакр и захватить пару пистолетов. Эваристу не остается никаких дел, решительно никаких. Разве что, пожалуй, поупражняться в стрельбе. Секунданты остановились на стандартном виде дуэли — á volonté (по желанию).

Еще вот что: условились также дать честное слово, что вся история останется в секрете. Имена противников узнают только те, кто будет завтра на дуэли. Доктора решили с собой не брать. Но второй секундант, друг Антуана, — студент-медик. Он сможет оказать помощь.

Эварист слушал молча. Когда Антуан спросил, чем он еще может быть полезен, Эварист сказал, что до завтрашнего утра хотел бы побыть один.

«Сейчас четыре. Тринадцать часов наедине с собой! Тринадцать часов я волен делать, что пожелаю. После — мерзкая процедура: брать пистолет, держаться прямо, смело глядеть в лицо смерти. Сохранять невозмутимое выражение, играть идиотскую роль, пока не задернется занавес жизни. Потом — недолго — останусь жить в памяти людей. Обо мне вспомнят! Одни помянут добром, другие — злом. Затем настанет время, когда не только Эварист Галуа, но даже память о нем умрет. Однажды кто-нибудь подумает обо мне в последний раз, и больше моего имени не вспомнит ни одна живая душа.

В памяти друзей я буду жить и после смерти. Но черты мои станут понемногу расплываться. Время изгладит воспоминание; останется символ, имя, бледный, полустертый образ. Потом забудутся и они.

Бессмертие! Слава — вот единственное оружие, чтобы сразиться с судьбой, смертью, забвением. Лишь немногим дано перед смертью создать нечто новое, чему суждено, меняясь, вечно жить в памяти людей. Не все ли равно умирающему, будет ли он бессмертен или нет? Будет ли след, оставленный им в жизни, долговечным и драгоценным? Ты умираешь — есть ли тебе дело до бессмертия? Да, есть!

Какой же след оставит моя жизнь? Я умираю из — за ничтожной глупости. Хорошо еще, что все дали слово молчать. Никчемная, жалкая смерть. Чем меньше о ней узнают, тем лучше. А вот жизнь? Какую память о себе оставлю я людям?

Да! Моим делом было дело народа. Всю жизнь я хотел бороться с тиранией. Я знаю, это звучит напыщенно. Но таков наш век. Меня отец учил бороться с тиранией. Отец! Не знал он, умирая, что не пройдет и трех лет, как я последую за ним. Хорошо, что не знал. А мать? Она будет плакать. Скажет, что всю жизнь боялась, как бы что-нибудь подобное не произошло с ее мальчиком. И вдруг случилось неладное! А ведь маленьким он был спокойный, веселый, послушный. Огюст, Альфред. Эти будут горевать по-настоящему, глубоко. Они, наверное, и будут последними, кто вспомнит Эвариста Галуа.

Бессмертие! Что совершил я для народа, чье дело стало моим? В июльские дни не сражался. Битву выиграли без меня и без меня проиграли. Что же я сделал? Говорил речи, строил планы, замышлял, поднял нож. Хотел показать движением руки, что цареубийство может оказаться разумным шагом. Меня таскали по судам. Сажали в тюрьму Сент-Пелажи. Освободили ровно месяц назад. К чему все это привело? Ни к чему. Заслужил ли я право на вечную память в сердце народа? Нет. Я недостоин бессмертия. Да, правда, я молод. Может быть, если бы мне дали еще немного времени, я бы остался жить в сердцах людей.

Бессмертие! Иногда оно куплено одной минутой героизма. И стар и млад может получить бессмертие. Нужен лишь удобный момент, когда история согласна уступить его по сходной цене. Как рад бы я был заплатить за него жизнью! Но когда можно было купить бессмертие, я взаперти сидел в лицее. А во времена Луи-Филиппа бессмертие не продается.

Есть и другое бессмертие. Его достигают не жертвой духа, но торжеством разума. Этим я заслужил право жить в памяти ученых и математиков — не только во Франции, а и во всем мире; повсюду, где преподают и понимают математику. Но моя работа оставила мало следов. Немногие мои труды, написанные или опубликованные — короткие, отрывочные, не содержат важных результатов. Они прошли незамеченными и будут забыты. Рукописи, посланные в академию, так и не опубликованы. Самое важное у меня в голове. А то, что хранится там, перестанет существовать, когда остановится сердце. Следы работы будут жить, только если я дополню умственную работу чисто механической: запишу результаты черным по белому. Тогда что-то останется. В голове все четко, ясно. Но если я умру, никто не узнает, что именно я, Эварист Галуа, решил проблемы, которые кто-нибудь другой, возможно, снова решит через несколько лет. Да, нужно, чтобы их решение навсегда было связано с моим именем. Пусть они станут известны в математике как теоремы Галуа, методы Галуа!

Бессмертие! Тринадцать часов мне осталось, чтобы добиться его. Можно еще успеть. Тринадцать часов, не так мало. Последние тринадцать. Сейчас изложу хорошими чернилами на прочной бумаге самые важные результаты, общие сведения о моих методах. Чтобы записать все, потребовались бы целые недели. Времени нет. Некогда. Нужно спешить. Хватит обдумывать план действий. Начать сейчас же, немедленно. Да, свечи есть, есть чернила и бумага. Главное — есть еще голова и мозг, который будет работать, пока я жив. Но как мало времени! Скорей!»

Вдруг почувствовав, что страшно проголодался, он сбегал к консьержке, попросил купить еды. Что купить? Что вздумается. Ему совершенно все равно. Бегом вернулся к себе.

«Сначала — письма. Остальное время — математике. Скорей! Оставить о себе хорошую память республиканцам. Пусть знают, что перед смертью я думал о них, о нашем деле. Потом научное завещание. Все это можно успеть до пяти утра. Оставлю Огюсту. Он всю жизнь посвятит, чтобы мой труд стал известен. Научное завещание Эвариста Галуа получит Огюст Шевалье. Но это потом. Сейчас за письма. Нельзя терять ни секунды. Скорей».

Он стал писать:

«29 мая 1832 года,

Письмо всем республиканцам

Патриоты, друзья мои! Прошу вас не винить меня, что отдаю жизнь не за родину.

Я умираю жертвой бесстыдной кокетки. Жизнь моя угасла в жалкой лужице клеветы.

О, почему приходится умирать из-за ничтожного пустяка! Умирать из-за презренной мелочи! Бог свидетель, лишь уступая принуждению, принял я вызов, который пытался отклонить всеми силами.

Я раскаиваюсь, что сказал гибельную правду людям, так малоспособным хладнокровно выслушать ее. Но я все-таки сказал правду. Я ухожу в могилу с чистой совестью, ее не запятнала кровь патриота или ложь.

Прощайте. Я мог бы отдать долгую жизнь на общее благо.

Простите тех, кто убил меня. Они поступают, как велят их убеждения.

Э. Галуа»

Теперь личное письмо Лебону и Дюшатле.

«Дорогие друзья мои!

Меня вызвали на дуэль два патриота. Отказаться невозможно.

Простите, что я скрыл это от вас. Противники взяли с меня честное слово, что я не сообщу о дуэли ни одному патриоту.

Ваша задача проста. Скажите всем, что я дерусь вопреки собственной воле. Я исчерпал все средства к примирению. Скажите, что я не способен солгать даже в мелочах.

Помните обо мне: мне не было суждено прожить достаточно долго, чтобы имя мое осталось в памяти моей родины.

Умираю вашим другом

Э. Галуа»

И дописал:

«Nitens lux, horrenda procella, tenebris aeternis involuta»[13]

Пришла консьержка; положила на стул пакет с едой, на стол — сдачу. Посетовала на высокие цены. Поговорила о погоде, о качестве покупок и ушла. Эварист накинулся на хлеб, сыр, масло, холодное мясо, выпил два стакана молока, вытер руки о штаны и снова взялся за дело.

13

«Страшная буря заволокла ослепительный свет вечным мраком».