Эварист Галуа

Затем хриплым голосом заговорил Морис Ловерна:

— Как республиканец, патриот и друг мосье Пеше д’Эрбинвиля, как двоюродный брат мадемуазель Эв Сорель я вызываю вас на дуэль. Готов драться с вами в любое время после того, как кончится ваша дуэль с мосье Пеше д’Эрбинвилем.

Галуа отвечал спокойно. Голос его был почти так же невозмутим, как голоса противников; слова звучали размеренно.

— Господа. Клянусь честью республиканца и патриота, вы услышите правду. Я делаю это из желания предотвратить дуэль, которая, несомненно, повлечет за собой смерть по меньшей мере одного республиканца. Я не хочу умирать. Еще меньше хотел бы я из-за пустяка убить человека. Что касается вашего обвинения, признаюсь, что я был влюблен в мадемуазель Эв Сорель. Я действительно встречался с нею в течение этого месяца. Но уверяю вас, господа, до вчерашнего вечера, когда увидел ваши визитные карточки, я ничего не знал о ее отношениях с мосье Пеше д’Эрбинвилем. Только вчера я догадался, что есть связь между мадемуазель Эв Сорель и вашим визитом, о цели которого не трудно было догадаться по оставленным мне визитным карточкам. Тем не менее я действительно говорил с мадемуазель Эв Сорель, употребляя оскорбительные выражения. Это правда.

Он почувствовал, как слабо все это звучит. Что еще сказать? Если обвинить Эв, это сочтут бесчестным вдвойне. Эти республиканцы-аристократы, один с искривленной губой, другой с хриплым голосом, пара портняжных манекенов, считают, что оскорбить женщину, особенно женщину, принадлежащую им, — преступление более тяжкое, чем измена родине.

Эварист решил добавить только одно:

— Об этом я сожалею и готов принести извинение.

Морис Ловерна быстро возразил:

— За ваш поступок можно просить извинения лишь со шпагой или пистолетом в руке.

С невозмутимым спокойствием Галуа продолжал:

— Я хочу избежать кровопролития. Если бы вам была известна вся история, вы бы знали, что меня вызвали на грубость. Повторяю: готов извиниться. Что еще я могу сказать?

Он помолчал, не решаясь продолжать. Но хриплый голос Ловерна помешал:

— Вы трус. Вам хочется избежать дуэли, прикрывшись личиной республиканца. И тут же вы совершаете еще более бесчестный поступок, намекая, что мадемуазель Сорель сама вызвала вас на оскорбление.

Пеше д’Эрбинвиль был, казалось, слегка озадачен этой вспышкой.

Эварист взорвался. С презрением, с горечью, которые до сих пор он старался сдержать, он обрушился на своих противников.

— Трус! Обвинить в трусости ничего не стоит. По всем правилам чести мне полагается возмутиться, ответить на оскорбление оскорблением и в доказательство того, что я не трус, либо самому проститься с жизнью, либо убить вас. Я должен во что бы то ни стало показать вам, господа, что я не трус, вам, чье суждение в моих глазах и гроша не стоит. Иначе вы объявите всем республиканцам, всем патриотам, что я трус, отказавшийся принять вызов.

Вся вина моя в том, что в приступе гнева я несдержанно — пусть даже оскорбительно — говорил с женщиной сомнительной репутации — женщиной, цинично разбившей мою жизнь. Но этого вы не расскажете моим друзьям. Вы заставляете меня умирать из-за презренного пустяка. Вы хотите убить меня, потому что какой-то ничтожной девице пришло в голову солгать обо мне. Бог свидетель, я сказал правду. Если вы продолжаете настаивать, я к вашим услугам.

Пеше д’Эрбинвиль произнес ледяным голосом:

— Сказанного достаточно, чтобы вызвать вас на дуэль, если бы это не было уже сделано. Поскольку это сделано, мне сказать нечего. Жду, пока мои секунданты завершат необходимые приготовления.

Оба поклонились и вышли.

Эварист подошел к окну, раскрыл его, выглянул на улицу. Напротив, у мастерской башмачника, полная женщина, жена хозяина, нежно гладила по голове черноволосую, гладко причесанную худенькую девчушку.

«Эта неряшливая толстуха любит дочку. Завтра, может быть, она опять будет гладить девочку по головке или бранить ее. Не знаю, что она будет делать завтра, и никогда не узнаю. Я не смогу прийти посмотреть. Я буду мертв».

Он увидел, как его посетители садятся в экипаж.

Во все стороны шли люди, жестикулировали, разговаривали, спорили. У овощной лавки напротив покупательница выбирала огурцы.

«Торгуется с лавочником, обсуждает качество овощей. Они живы, эти люди. Они и завтра будут жить. Лет через пятьдесят почти все они умрут. Но земля, здания, камни мостовой, внешняя обстановка могут остаться неизменными. На старую сцену придут новые люди, чтобы начать новый спектакль. По-прежнему будет светить солнце, зазеленеет земля. Мать, ласкающая свое дитя, женщина, перебирающая огурцы, старик, который с ней торгуется, станут прахом. Они умрут. Но их час пробьет еще не скоро; мой — завтра.

Дурацкие мысли — как в плохой мелодраме. Мосье Гюго изложил бы все это гораздо удачнее».

Он слабо улыбнулся.

«Двое хотят убить меня из-за женщины, которую я оскорбил. Ни злобы, ни горечи нет в моем сердце. Старался втолковать им правду. Ничего не вышло, конечно. Да и не могло выйти. Зачем было читать этим двум проповедь? Люблю произносить речи. Что ж, это последняя.

Где ненависть, которая росла в моем сердце? Ее растопило дыхание смерти. Дыхание смерти растопило мою ненависть, — повторил он себе. — Покой овладел мною. Я ждал покоя, томился о нем. Мне еще нет двадцати одного года, а об руку со смертью ко мне уж пришел покой».

Он посмотрел в окно. Ярче, чем всегда, засверкали вокруг краски жизни. Казалось, люди всего мира с улыбкой приветствуют Галуа.

Кто-то постучал. Эварист с усилием оторвался от окна. Вошел Антуан.

— Ну, нашелся! — весело заговорил он. — Вот вы сами, и вот ваш дом. Оба мы на свободе. Патриот и паразит встретились вновь. Патриот печален и спокоен. Что с вами?

— Я рад, что вы пришли. Как раз вовремя. Сегодня меня вызвали на дуэль два патриота. Причина — чисто личного характера. Друзей-республиканцев мне не хотелось бы вмешивать в эту злополучную историю. Будьте моим секундантом.

Лицо Антуана осталось бесстрастным.

— Не могли бы вы рассказать поподробней?

— Эти двое — вот на столе их визитные карточки — вызвали меня в защиту чести Эв.

Антуан свистнул.

— Похоже, что виноват-то во всем я, — озадаченно заговорил он. — Предупреждал ведь, милый друг, что вижу ее впервые в жизни и ничего о ней не знаю. Судя по подруге — помните, Жанну, блондинку? — чести у нее так мало, что не стоит драться. Мне-то повезло. Я от своей отделался без дуэли. Пока что по крайней мере.

Эварист, не отрываясь, глядел в открытое окно на улицу.

— Честь Эв, как вы сами сказали, вряд ли стоит чьей бы то ни было крови — моей или моих противников. Если бы вам удалось им это внушить, я был бы очень рад уклониться от бессмысленной, никчемной дуэли.

Он нетерпеливо повернулся к Антуану:

— Поступайте как угодно. Сделайте все возможное, чтобы примирить меня с ними. Я готов извиниться за все, что сказал Эв. Мое отношение, может быть, покажется вам недостойным, но у меня свои представления о чести. Мне наплевать, если эти молодчики сочтут меня, трусом. Я хочу избежать дуэли. Понимаете?

— Понимаю, кажется. Обещаю сделать все, что могу.

— Вот имена и адреса секундантов.

Антуан повертел листок с адресами.

— Судя по вашим словам, боюсь, что этим людям не нужна инсценировка дуэли, в которой даже слова и жесты разыграны, как по нотам.

— Нет, нет. Им вовсе не до шуток.

Антуан свистнул еще раз.

— Можете быть уверены, я постараюсь действовать в ваших интересах и добиться того, что вы хотите. Кто оскорбленная сторона?

— Не знаю. Оскорбления были с обеих сторон. Это придется уладить с секундантами. Подробности меня не трогают. Мои теоретические и практические познания о дуэлях сводятся к нулю.

— Если выбор оружия наш, что выбрать? Шпаги, пистолеты?

— Пистолеты.

— В таком случае, нужны два секунданта. Позвольте, я избавлю вас от всех забот. Я охотно попрошу какого-нибудь приятеля помочь. Вместе с ним все устроим.