Эварист Галуа

Над Парижем синело ясное небо, весна наступила рано. С северо-запада дул сухой свежий ветер. Парижане смеялись, и, как бы бросая вызов болезни, кое-кто появлялся на маскарадах в костюме «холера». Один такой ряженый, почувствовав среди веселых танцев и попойки внезапный озноб, снял маску. Синее лицо его было ужасней черепа-маски, скрывавшей его минуту назад. Он свалился на пол.

Те, кто не убежал, с любопытством смотрели на него. Лицо его менялось на глазах. Позже это зрелище описывали так:

«Кожа его была синей, и можно было сосчитать мускулы на лице. Жизнь еще не покинула его, а он уж казался трупом. Померкшие глаза стали вдвое меньше, провалились в орбитах, как будто кто-то изнутри черепа втянул их за нитку к затылку. Дыхание было холодным, рот — влажным и бескровным. Пульс почти не прощупывался. Голос звучал еле слышно».

29 марта 1832 года в Париже была лишь одна тема разговоров, одна фраза, служившая вместо приветствия: «Холера в Париже».

Апрель 1832 года

— Двадцать девятого я буду свободен.

Эварист посмотрел на траву. Потом собрался с духом и медленно перевел взгляд на стройную ногу Эв, которая не спеша, медленно покачивалась, приоткрывая и снова пряча кружево панталон. В приступе отчаянной храбрости он поднял глаза, чтобы взглянуть на прямоугольный вырез корсажа, где дымка светло-розового тюля скорей обнажала, чем прикрывала край долины между двумя мягко вздымавшимися холмами. Ему стало стыдно за подобное кощунство. Встретившись с глазами Эв, взгляд его остановился, горя преданностью, смиренно умоляя об утешении.

Он знал: нужно что-то сказать, но слова не шли на язык. Ему все сильнее хотелось открыть свои тайны, свои чувства, но что-то сдавило горло.

Он повторил отчаянно:

— Двадцать девятого я свободен.

Они сидели на скамейке в саду лечебницы. С полуулыбкой, безмятежно глядела на него Эв. Глаза ее, казалось, уверяли Эвариста: что он ни скажет, все будет замечательно.

— Как странно! Скоро я смогу пройтись по набережной, пойти в Люксембургский сад, на Вандомскую площадь или в славное Сен-Антуанское предместье. Смогу идти, куда вздумается. Снова увижу Париж.

И сразу же почувствовал, что сказанное донельзя глупо. Можно назвать еще сколько угодно парижских улиц, и фраза получится бесконечной. Наступило продолжительное молчание. У Эвариста стало легче на душе, когда послышался голос Эв:

— Вы не узнаете Парижа. Город в трауре. Люди тысячами умирают от холеры.

Говорить о холере не хотелось, но ведь нельзя разговаривать только о себе, это эгоистично. А Эв, заведя разговор о холере, не собиралась менять тему.

— Кое-кто говорит, что в Париже нет холеры. Говорят, правительство и роялисты отравляют воду, пищу, вино, и люди умирают от яда.

Если бы такое сказал мужчина, у Эвариста пропала бы всякая охота продолжать никчемный разговор. Но сейчас он с восторгом и благодарностью ухватился за возможность изложить свои взгляды.

— Нет. Как ни прискорбно, нужно сознаться, что это, пожалуй, единственное бедствие, в котором правительство неповинно.

— Поверите ли, мосье Галуа, в Париже не хватает гробов и катафалков. На днях трупы — и в гробах и в мешках — стали класть на артиллерийские повозки. Я сама видела, как на одной такой повозке от сильного толчка лопнули веревки и гробы упали на мостовую. Из нескольких вывалились трупы совершенно синие. Ужас!

Она грациозно вытерла глаза уголком платка. Эваристу захотелось положить голову ей на колени, вдохнуть исходящий от нее аромат фиалок, заплакать, чтобы она, утешая, гладила его по голове.

— Сейчас гробы и мешки перевозят в больших мебельных фургонах, выкрашенных в черный цвет. Они ездят от дома к дому. Вчера в моем доме умер один мужчина. — Она улыбнулась. — Не следует говорить о грустных вещах. Я знаю, ваша жизнь и так достаточно грустна. Я думала, мосье Галуа, что, если встречусь с вами, мне, может быть, удастся сделать вас немножко счастливее.

Не сводя с нее глаз, Эварист, задыхаясь от волнения, прошептал:

— Не помню, чтобы я когда-нибудь был так счастлив, как сейчас.

Глаза ее широко открылись, она снова улыбнулась.

— То, что вы сказали, прелестно.

Услышав это, Эварист ощутил прилив храбрости. Он стал рассказывать ей о Сент-Пелажи, об одиночестве, о жестокости режима, одной из многих жертв которого был он сам. И, наконец, он произнес слова, которые твердил себе дни и ночи, не зная, решится ли выговорить их ей:

— Я хочу попросить вас о чем-то. Хочу просить о милости. Мне бы хотелось видеться с вами, когда меня освободят, часто вас видеть. Возможно это?

Он напряженно ждал, боясь услышать вежливый отказ или, что еще хуже, нехотя данное согласие: Ответ последовал быстро, положив конец мучительному напряжению:

— Конечно, мы должны видеться часто. Нужно вместе отпраздновать ваше освобождение.

Эвариста переполнило волнение. Он рассказал Эв, что до сих пор интересовался лишь книгами, занятиями и политикой. Но теперь он хочет жить настоящей жизнью и начать ее в тот самый день, когда получит свободу. Хотелось сказать больше, гораздо больше, но мужество оставило его, хотя глаза Эв светились сочувственно, понимающе. Час свидания близился к концу. Эварист испугался, что сказал слишком много, что наскучил Эв своей бурной исповедью. А что, если она передумает? Если мысль о предстоящей встрече с ним будет ей неприятна?

С чувством, что ставит на карту все на свете, впервые называя ее по имени, он спросил:

— Эв, мы ведь друзья, да?

Эв взволнованно сверкнула глазами:

— Конечно, Эварист.

Целиком во власти своих грез, Эварист вернулся в комнату. Антуана, растянувшегося на кровати с газетой в руках, он не видел и не слышал. Чтение Антуан от времени до времени сопровождал замечаниями вслух:

— Приятная новость для вас и ваших друзей-республиканцев. Болен Казимир Перье. Холера! Можете ликовать.

Эварист не отозвался.

— Париж полон идиотов, — негромко разглагольствовал Антуан. — Интересно знать, сколько найдется таких, которые еще не окончательно превратились в болванов. Они поверили, что холеру придумали орлеанисты. Вот послушайте:

«На каждом углу возле винных лавок собирались шумные толпы. Всякого подозрительного прохожего останавливали и обыскивали. Если в карманах находили что-нибудь необычное, человек был обречен. Толпа нападала на него, как стая диких зверей. На улице Вожирар двоих убили за то, что нашли у них какой-то белый порошок. Я сам видел, как задыхался один из них. Старухи снимали с ног деревянные сабо и били его по голове, пока он не умер. Он был совершенно гол и избит до неузнаваемости. Уши, нос и губы ему вырвали. Какой-то обезумевший мужчина обвязал ноги трупа веревкой и поволок по мостовой с криком: «Вот она, холера!» На одной улице стояла красивая девушка с обнаженной грудью и руками, запачканными кровью. Когда труп поравнялся с ней, она яростно толкнула его ногой и расхохоталась. Потом она попросила у меня денег на траурное платье: несколько часов тому назад отравилась ее мать».

Он отложил газету.

— Превосходно писано. Нужно бы только кончить словами: «Да здравствует французский народ!», или: «Да здравствует хартия!», или чем-нибудь в этом роде.

Антуану надоело слушать самого себя, не получая ответа. Он умолк.

Эварист подошел к столу, посмотрел на лист бумаги. Одна из страниц неоконченной рукописи. Он сел, обмакнул перо в чернила и тщательно изобразил на полях инициалы Э.С. Написал их еще раз. Потом написал: Эв. Потом — Эва. Эвар. И, наконец, радостно вывел большими буквами Эварист.

И счастливо улыбнулся.

Май 1832 года

— Мне нравится форма бокалов. Вот эта линия, — Эварист провел пальцем по краю бокала, — парабола. Вращением вокруг оси получаем параболоид, то есть форму этого бокала.