Дочь полковника

Пока мистер Перфлит, бежав от Цитеры, пребывал в лондонском изгнании, он заманил Марджи в мир искусств. Мистер Перфлит с полной откровенностью признался, что в Англии занятие искусством никогда доступа в свет не открывало — во всяком случае, до тех пор, пока старческий маразм не обезвреживал художника и не делал его абсолютно неинтересным. Но, прибавил он, взобраться по черной лестнице знаменитости — штука тоже недурная: ведь заметную часть светских газетных сплетен поставляли, а то и писали, эти же самые художники. Перфлит не ввел Марджи в круг интеллектуальных англокатоликов, о которых он столь восхитительно поведал Макколу. Это удовольствие он приберегал для себя — маленькое развлечение в зимние месяцы. И вообще они были слишком серьезны и образованны, чтобы терпеть Марджи, а кроме того, всегда делали вид, будто приходят в бешеную ярость, если их фамилии мелькали на столбцах «светской хроники», чего вожделела Марджи. Подобно Джорджи, по несколько иному поводу, они воспринимали это как унижение.

И потому Перфлит повел Марджи менее высокими путями. А так как Марджи была богата, щедра, имела автомобиль и не скупилась на горячительные напитки, она скоро обрела то, что именуется собственным кружком. В ту субботу, когда Джорджи и Джоффри навестили ее в поисках партнеров для танцев, Марджи собрала свой зверинец, не посоветовавшись предварительно с непогрешимым Перфлитом. А он, едва вошел в гостиную, с первого же взгляда увидел, что Марджи вновь допустила один из своих неподражаемых gaffes[26]. Почетными звездами были Поэтесса из Хэмпстеда, наделенная хрупкой гениальностью и зычно-мелодичным голосом, и дюжий Пародист из Челси. Поэтесса состояла в браке с дипломированным бухгалтером, но, хотя они обитали в одном большом особняке, несколько запущенном, друг друга они видели редко, и ЕГО никогда не знакомили с ЕЕ друзьями. Насколько все понимали, бедняга никак не мог оправиться от потрясения, вызванного тем, что его супруга выпустила сборник стихов, «достойных Китса и обещающих новые чудесные взлеты», и теперь спивался с помощью «собачьей морды» — вульгарной смеси джина и пива почти в равных долях. Друзья Поэтессы сожалели об этом из чисто научной любознательности. Никто никогда не видел ее без шляпы, причем всегда одной и той же или же ни на йоту не отличающейся от всех предыдущих и последующих. И друзья прямо-таки умирали от желания спросить у мужа, носит ли она шляпу и в постели, и в ванной — разумеется, если она вообще принимала ванны.

Пародист был могучим детиной с на редкость длинными руками и по-обезьяньи выставленными вперед челюстями, между которыми наружу пробирался до удивления тихонький, почти пискливый детский голосок. Он носил костюм из грубого твида, от которого разило торфом, и рубашку, зеленую, как бильярдное сукно, в доказательство своей преданности Ирландскому Делу. Хотя почему Ирландское Дело было столь дорого человеку безупречного восточно-лондонского происхождения, остается непроницаемой тайной. Но дорого оно Пародисту было, так дорого, что помешало ему принять хоть какое-то активное участие в блаженной памяти Мировой Войне. Потерпев довольно скверное фиаско в качестве лирика, он снискал необыкновенный успех, выпустив томик пародий на тех поздних викторианских поэтов, которые еще смутно маячили в памяти Просвещенной Публики. Собственно говоря, родилась эта книга как сборник прочувствованных стихотворений, «призванный доказать, что великие традиции английской поэзии живы и ныне». Однако чуткий критик, которому была показана рукопись, изрек: «Опубликуй их как пародии, старик. Подкинь парочку-другую юмористических штучек и публикуй как пародии». Неизвестный Поэт не пренебрег намеком и стал знаменитым Пародистом.

Вначале Пародист весьма благоволил к Поэтессе и даже написал, что во всей английской поэзии… нет, во всей мировой литературе мало что может сравниться с ее прославленным сонетом «Я не должна к тебе прийти, но ты, мой милый…». Однако, заподозрив затем, что она предает Ирландское Дело, он свирепо ее спародировал. Поэтесса была так потрясена, что на три месяца уехала в Бат оправляться там среди ласковых забот довольно престарелого, но всезнающего критика. Ее поклонники пришли в ярость. Как несколько неясно выразился тогда один из них: «Горилла говорит, что Мадонна сама в саже».

В ту минуту, когда Джорджи и Джоффри, pur sang[27] филистеры, практически вломились к Марджи без приглашения, обременив ее новыми заботами, хотя она уже и так не знала, что ей делать, Поэтесса восседала в одном углу, Пародист — в противоположном, а между ними циркулировала прелестная нынешняя молодежь, изо всех сил стараясь, чтобы веселье кипело, несмотря ни на что. И девы, ах нет, девицы, стриженные «под фокстрот» или еще короче, и молодые люди в элегантно приталеннных пиджаках, которые надменно морщили носы и томно кулдыкали, как холощеные индюки, пили коктейли, переходили с места на место, отпускали оскорбительные замечания так, чтобы их непременно услышали, целовались по диванам и вообще вели себя так, как положено сливкам культуры.

Марджи почувствовала, что веселье достигнет накала подлинной вакханалии, если общество разберется, какие две воплощенные невинности к нему присоединились. В отчаянии она — с поразительной безошибочностью — подбросила Джорджи Перфлиту, и ее молящий взгляд сказал: «Ради всего святого, не подпускайте к ней остальных!» Перфлит понял ее мучения и успокоительно кивнул. Джоффри она увела на диванчик в дальней оконной нише, куда взгляд Джорджи не доставал, и втянула его в разговор, который поначалу то и дело иссякал, но вскоре оживился, а затем стал вовсе увлекательным.

— Вы удивительно хорошо выглядите, — галантно сказал Перфлит, даже глазом не моргнув и искренне забавляясь смущением Джорджи. — Как вам это удалось? Право же, на фоне этих химер вы — просто Ефросина в твиде.

— Спасибо! — резко сказала Джорджи. — Но вы могли бы и не смеяться надо мной.

Перфлит запротестовал:

— На такую подлость я, дамочка, не способен, если мне позволено заимствовать реплику у персонажа Шоу.

Джорджи промолчала и обвела взглядом людское кишение вокруг, откинув голову, как она надеялась, под надлежащим углом пренебрежительного презрения. Но Перфлита это не остановило.

— Любуетесь дрессированным зверьем Марджи? Редкостная коллекция, не правда ли?

— Я не люблю делать поспешные выводы о людях, — сказала Джорджи. — Но мне они не очень нравятся. Кто они такие?

— Интеллигентствующий сброд, сумевший протащить свои фамилии в газеты. Болтливая старая гусыня, в поношенном римском шлеме вон там у камина — знаменитый поэт. Могучий юноша с зеленой грудью, смахивающий наручную гориллу, тоже знаменит: пишет несмешные пародии, якобы очень ядовитые. А прочие — случайно надерганные образчики la jeunesse dedoree[28], пряничные сверхчеловеки, с которых уже давно успела стереться позолота. Плюгавцы и плюгавочки, как я их называю.

Джорджи не знала, что сказать. Как обычно, половина того, что говорил мистер Перфлит, только раздражала ее своей непонятностью. Тут она заметила, что молодой человек и женщина у противоположной стены бесцеремонно ее разглядывают. Оба прихлебывали коктейль. Молодой человек, высокомерно откинув голову, манерно курил папиросу, которую держал так, что его рука была повернута ладонью наружу на дамский лад. Молодая женщина сказала громким пронзительным голосом, явно рассчитанным на то, чтобы Джорджи ее услышала:

— По-моему, она безобразна до кипения.

Ответа молодого человека Джорджи не разобрала. Он как-то странно кулдыкал, и получилось что-то вроде:

— Нонтакотравакон!

Джорджи захлестнули обида, гнев и почему-то стыд. Она почувствовала, что краснеет, и не знала, куда девать глаза, так как парочка продолжала ее разглядывать и явно прохаживаться на ее счет.

— Милейшая юная ангелица, э? — добродушно осведомился Перфлит. — Нежные семнадцать лет, и уже добралась до третьего любовника. Они нынче раненько пускаются во все тяжкие.

26

Светский промах (фр.).

27

Чистокровные (фр.).

28

Обеззолоченной молодежи (фр.).