Дочь полковника

— Наверное.

— Видите ли, в тех краях до того порой бывает одиноко!

— Такая там глушь?

— Три мили до ближайшего дома и двадцать пять — до ближайшего города. Только его и городом не назовешь.

— Ах, как вы иногда должны тосковать по родному дому!

— И по дому, но больше по человеческому обществу. Конечно, у женатых все по-другому, но бедным холостякам приходится туго. Знаете, вы ведь первая девушка, то есть белая девушка, которую я увидел за два года.

— Неужели?

— Странно, а? За столом я прямо глаз от вас отвести не мог: платье такое воздушное, золотой кулон. Вы на меня не рассердились?

— Я… ну, конечно нет… но я даже не заметила… я…

— Естественно, вы обо мне даже не думали, а я вот невольно подумал, сколько мы, такие, как я, теряем, потому что лишены общества благовоспитанных девушек. Как-то грубеешь.

— Ах нет, ничего подобного… я…

— Вы не обиделись, что я это сказал?

— Конечно нет! За что?

— Спасибо. Я… я надеюсь, мы будем настоящими друзьями, пока я тут. До чего любезно, что ваши родители меня пригласили!

— Я уверена, что будем, — сказала Джорджи, и слова эти прозвучали как песнь победы. — Что нам может помешать?

Она вбежала в гостиную со звонким смехом, от которого кузен брезгливо поморщился, Алвина сверкнула глазами поверх очков, а полковник подумал, что, уж если у человека нет сына, все-таки приятно видеть подле себя счастливую дочку.

6

Точно конклав суровых колдунов, мистер Джадд, мистер Стратт и доктор Маккол сидели в жалкой парадной комнатенке коттеджа Тома, ожидая, когда появится на свет вклад Лиззи в мировое народонаселение. Маккол подавлял раздражение. Его совет, что Лиззи следует отправиться в больницу графства, неожиданно для него был принят в штыки и самой Лиззи, и мистером Джаддом. Возражения Лиззи были иррациональны: в больницу отправляют, если только доктор думает, что ты умрешь, а если он и не думает, так в больнице тамошние звери тебя обязательно уморят, потому как интересуют их только всякие смертельные опыты на пациентах. Мистер же Джадд, как известно, был противником всех таких институтов чисто из принципа. К тому же грядущий внук появлялся на свет при достаточно сомнительных обстоятельствах, и вовсе ни к чему, чтоб его потом обзывали еще «нищим пащенком» и «приютским отродьем». Так рассуждал мистер Джадд, который неизвестно почему, но упорно считал все социальные услуги благотворительностью и напрямую связывал их с приютами, богадельнями и работными домами. И вот Лиззи разрешалась от бремени у себя дома, точно знатная леди, но при полной и прискорбной нехватке всего необходимого. К тому же новая патронажная сестра, нервничая, по неопытности вызвала доктора слишком рано, но не настолько, чтобы он мог успеть съездить куда-нибудь еще. Миссис Джадд, вновь и вновь впадая в пароксизм отчаянного, но бессмысленного желания как-то чем-то помочь, то принималась греть на кухне воду, и кипяток с оглушительным шипением выплескивался на плиту, то усаживалась на верхней ступеньке, накидывала передник на голову, затыкала уши и ждала, не потребуется ли наконец кликнуть доктора наверх.

Погода и фабричные новости были уже полностью исчерпаны, и Маккол в сердитом молчании оглядывал парадную комнату, которую Лиззи усердно старалась сделать покрасивее, располагая недостаточным для того материалом. Линолеум на полу щеголял узором из зеленых квадратов под кафель с прихотливыми, но нечеткими ярко-желтыми арабесками на них. Эта цветовая гамма, сама по себе жутковатая, мучительно дисгармонировала с обоями, где сочносиреневые банты удерживали гигантские розовые пионы на нежно-лиловом кружеве трельяжа. Мебель, пожертвованная молодым их родителями, мешалась с той, которую Лиззи по своему вкусу отобрала из эдвардианских запасов криктонского старьевщика. В результате глиняная головка мексиканской девушки с реальной папиросой во рту стояла на ветхом, но благородном комодике конца восемнадцатого века, а два новеньких скрипучих плетеных кресла соседствовали с шестью гнутыми орехового дерева стульями из гостиной Джаддов. Маккол, обставивший свое жилище мебелью под семнадцатый век и поддельными шератоновскими гарнитурами, естественно, имел право взирать на это прискорбное безобразие с гордым презрением и почти уайльдовской печалью.

Том Стратт сидел на самом неудобном стуле, ссутулившись и зажав руки между коленями. Мистер Джадд, внешне исполненный тихого достоинства, внутренне весьма взволнованный и возбужденный, попыхивал трубкой, изредка поскрипывая креслом. От вонючего дыма у Маккола запершило в горле — сам он при исполнении профессиональных обязанностей никогда не курил, — и его одолел кашель.

— Что это за порох вы курите, Джадд?

— Махорку, сэр. Вообще-то я не совсем этот сорт курю, но мне ее мистер Перфлит подарил. Фунт, когда уезжал, и еще фунт на той неделе, когда вернулся.

— Ах так! Ну, он мог бы преподнести вам что-нибудь не настолько опасное для ваших и чужих легких. Может, откроем окно?

— Том! — сказал мистер Джадд, продолжая курить и безмятежно игнорируя намек, слишком уж по его мнению бесцеремонный. — Открой окно, оба открой, да пошире. Просто диву даюсь, сэр, как внимательный наблюдатель со стороны, до чего же доктора свои мнения меняют. Когда я совсем сосунком был, про приходских врачей тогда еще и не слыхивали, а лечил старый джентльмен, приезжал из Криктона в двуколке. Он мне хорошо запомнился, потому что у него борода была по пояс, и от нее табачком и коньяком разило ну прямо до небес. Так вот, сэр, как сейчас помню, он моей старушке-матери, ныне покойной, строго-настрого наказывал: «Миссис Джадд, — говорит, — хорошенько ребенка закутывайте, а окна держите закрытыми. Чтоб его не продуло на сквозняке», — говорит. А теперь, выходит, все как раз наоборот. Доктора стоят за свежий воздух, как они его называют. А по мне — напрасно это. Я всегда с закрытыми окнами спал и буду спать. Утром идешь на работу, а у чистой публики в спальнях все окна настежь. Это же называется искушать Провидение, сэр, да и полиции лишняя работа — какое грабителям-то облегчение.

— Хм! — буркнул Маккол. — Так вы полагаете, вашим легким нипочем, что вы отравляете их не только скверным табаком, но еще и углекислым газом вашего собственного дыхания?

— Откуда мне знать-то, сэр? — бодро отозвался мистер Джадд. — Коли я никакого вреда не чувствую, так и не жалуюсь… — Тут он так громко рыгнул, что виноватое покашливание не замаскировало неприличный звук. — Прошу прощения, сэр, прошу прощения. Мать опять к чаю луку нажарила, а он о себе всегда знать дает.

— Попробуйте мятные лепешки с содой или просто щепотку соды в теплой воде, — проворчал Маккол.

— Это вот еще одно, чего я не поддерживаю, — вежливо сказал мистер Джадд, — прошу у вас прощения, сэр. Всякие там лекарства. Наркотики эти самые. Опаснейшая штука, сэр. И еще привыкание. В газетах только и читаешь, как, значит, киноактрисы и люди из самого из наивысшего общества попадают в благотворительные больницы, потому что перебрали их, а то и руки на себя накладывают, отвыкнуть не могут. Нет уж, сэр, ничего такого я в жизни не глотал, разве что пилюльку-другую или лайонскую микстурку от спины. Вот это, доложу я вам, чудесное средство, а, Том?

— Не знаю, — ответил Том. — Папаша нас всегда анисовыми каплями отпаивал. Как своих лошадей то есть.

— Все одно — наркотик! — определил мистер Джадд. — Ты, малый, держись лайонской микстурки для наружнего и внутреннего употребления, гарантированно без примеси вредных веществ.

Маккол брюзгливо, точно колдун другого племени, не пожелал вести дискуссию с этими светилами меньшего масштаба и в ответ на слова Тома и мистера Джадда лишь невнятно буркал или пренебрежительно фыркал. Как тяжело человеку, получившему научное образование, иметь дело с тупоголовыми невеждами! Он с надеждой прислушался, не простучат ли шаги сестры, торопящейся позвать его, но его ушей достиг лишь приглушенный вопль Лиззи, которая от боли кусала простыню. Мистер Джадд тоже его услышал и весь передернулся, однако мужественно постарался поддержать разговор.