Крутая волна

— Чего испугался или не узнаешь? — весело спросил Петр.

— Как не узнать, — Васька попятился к телеге. — А мы думали, ты убитый.

— Живой! Ну, здорово, что ли?

Васька долго не решался протянуть руку, потом быстро сунул ее Петру и тут же выдернул.

— Не знаешь, где Акулина?

— Там, в доме, — торопливо сказал Васька и заорал на лошадь: — А ну пошла отседова!

Лошадь послушно побрела к конюшне.

Петр направился в дом, но Васька окликнул его:

— Погоди, Петро, поговорить надо.

— Вечером приходи, тогда и поговорим. Я еще бабу свою не видал, — сказал Петр, поднимаясь на крыльцо.

Но Васька обогнал его и встал у дверей.

— Не ходи туда, Петро, не надо.

— Это почему же?

— Не твоя она теперь баба, а моя.

Так вот оно что!

А Васька торопливо, захлебываясь, говорил:

— Не ходи, Петро, не смушшай нашу жизнь. У нас с ней уже двое ребятишек нажито, куды их денешь? Так вышло.

— А ну отойди!

— Не ходи, Петро, христом — богом молю! — Васька раскинул руки в стороны, загораживая дверь. — Не пушшу!

Петр молча отстранил его, но в это время дверь распахнулась и на пороге встала Акулина.

Восемь лет ждал он этой встречи. Иногда ему казалось, что он уже забывает, какое у Акулины лицо, какие брови, губы, он закрывал глаза и старался представить, какая она. Он часто видел ее во сне, но каждый раз она была разная, и Петр не успевал хорошо разглядеть и запомнить ее. И вот сейчас, увидев ее, он понял, что та, которая являлась ему во снах и грезах, была лишь жалким подобием этой, живой.

Может, оттого, что Акулина стояла на пороге, она казалась выше, стройнее, вся фигура ее была отточена, ровно веретено. Уложенная венцом тугая коса придавала ей какую‑то особенно гордую осанку, густые брови сдвинулись к переносью, и между ними легла упрямая складка. И рядом с этой гордой строгостью в ней удивительно уживалась такая теплая, домашняя ласковость и мягкость, что казалось, вот — вот Акулина протянет руку, погладит тебя или просто прикоснется к тебе и ты наполнишься тихой, уютной, умиротворенной радостью. И Петр ждал, что вот сейчас она шагнет к нему с порога, обнимет, положит, как бывало раньше, его голову на свою по‑де- вичьи тугую грудь, ласково потреплет по волосам и скажет: «Петушок ты мой, Петушок — золотой гребешок».

Но она стояла и смотрела на него грустными зелеными глазами, и ничего, кроме жалости, в ее взгляде не было. Должно быть, она слышала весь их разговор с Васькой и потому сказала:

— Не твоя уж я, Петя. Если бы знала, что живой, может, и дождалась бы. Не обижайся и не вини меня. Я думала, ты совсем сгинул. А тут вот Василий посватал. Семья у нас, живем, слава богу хорошо, всем я довольная. Дом этот теперь наш, и мельница наша. Дети растут. А ты… ты теперь тут лишний. Хочешь по — хорошему — не мешай нам, а по — худому все равно ничего не получится.

— Значит, с глаз долой — из сердца вон, — глухо сказал Петр.

— Сердца моего не касайся, оно теперь ни при чем. Вишь, сколькими вожжами я к этому дому привязанная? Не отвяжешь.

— Не отвяжу, так разрублю.

— Поздно рубить‑то.

— Да и чего рубить‑то? — встрял Васька. — Кого рубить? Их?

Васька выдернул из‑за спины Акулины девочку лет трех. Девочка смотрела. на Петра широкими голубыми глазами, и не понять, чего в ее взгляде было больше: испуга или любопытства. Вот она сморщила маленький курносый носик и закуксилась. «Вся в Ваську», — отметил про себя Петр и стал спускаться с крыльца.

Петр подлатал избенку, поставил новый заплот, покрыл тесом хлевушок, но живность никакую заводить не стал: хлопотно, да и ни к чему она ему. Почти все, что ему удавалось заработать на кузне, он отдавал Егоровой семье, себе оставлял лишь самую малую толику. Правда, заработать ему удавалось немного: несмотря на свое упорство и старание, он не мог сравниться по мастерству с Егором и делал только самую простую работу.

Сколько бы там ни было работы, а все‑таки на кузне он был занят весь день. Но куда девать вечер, не знал. Первое время к нему заходили мужики послушать его рассказы о службе на флоте, о Цусимском бое, о том, как после того боя крейсер «Жемчуг», на котором служил Петр, ушел на Филиппинские острова и какая такая жизнь в далеком порту Маниле. Правда, видно, рассказы его приелись мужикам, они перестали заглядывать, и Петр не находил себе места. А ночи стали длинными, пошли дожди, сделалось еще тоскливее. Его неудержимо тянуло к Акулине, но она избегала его.

Осенью на мельнице был большой завоз, Вась- ка пропадал там денно и нощно, и один раз Петр все‑таки решился зайти к Акулине. Но она даже не пустила его в дом. После этого Петр три дня беспробудно пьянствовал и пропил все, что нажил за лето. Осталась только кашемировая шаль, которую он привез Акульке в подарок, но и эту шаль он отдал Степаниде. А дружки, когда ему нечего стало пропивать, тоже начали его сторониться. Это его особенно обидело. Сам он легко сходился с людьми, от природы был добр и щедр, долгие годы службы научили его крепкому мужскому товариществу, и он ненавидел мужицкую жадность.

Единственной утехой Петра стал племянник Гордейка, тот самый подпасок, которого он встретил в первый день возвращения в деревню. Мальчонка оказался сметливым, в нем было столько дотошности, что Петр едва успевал отвечать ему.

— А бабка Федосеевна сказывала, что за мо- рями — окиянами живут люди двухголовые. Правда это? — допытывался Гордейка.

Или еще спрашивал:

— А пошто же корабль не тонет в воде, ежели он жалезный? Гвоздь вот маленький, а и то тонет.

Петр не всегда сам мог все объяснить, как чадо, и тогда они доставали книжки. Этих кни жек Петр привез две. Одна была без корочек и без названия, и рассказывалось в ней о жизни монахов. Эту книжку Гордейка не любил.

— Хуже нас живут эти монахи, только и знают, что молятся. Даже в будни. Давай другую.

Другая книжка называлась «Рассуждения по вопросам морской тактики», и написал ее будто бы знакомый дяде Петру бородатый адмирал, и подарил офицер, с которым вместе в плену были на Филиппинских островах.

— «Люди так различны по складу своего ума и характера, — читал Петр, — что один и тот же совет не годится для двух различных лиц. Одного следует удерживать, другого надо поощрять и лишь обоим следует не мешать».

— Как же не мешать, если надо удерживать? — спрашивал Гордейка.

И Петр сам не знал, как ответить. Они оба принимались рассуждать, и часто, к удивлению Петра, мальчонка высказывал мысли более зрелые, чем дядя.

— Ох, Гордейка, и башковитый же ты мужик! Учиться бы тебе.

И он стал учить племянника грамоте. К концу зимы мальчишка читал уже бойчее самого Петра, а в счете и вовсе обошел его. Дьякон Серафим, прослышавший про его успехи, устроил ему экзамен и остался очень доволен.

— По духовной части его пущать надо, — посоветовал он Петру. — Отец Никодим, того и гляди, помрет, а я сопьюсь, вот и замена нам будет.

— Куда уж нам в попы‑то!

Тем не менее Серафим навязал за ведро браги молитвенник, и Петр нет — нет да и заставлял Гордейку читать его. Но тот читал неохотно и не — внимательно. Читает — читает и вдруг посреди молитвы не к месту брякнет:

— Ты бы ее, Акульку‑то, сразу отодрал за волосы да и приволок домой. Она, сука, на Ваську- то пошто польстилась? Богатый он стал…

— Не твоего ума это дело! — строго обрывал его дядя. Но на мальчонку не сердился и был даже благодарен ему за то, что тот замечает и понимает его душевную тоску.

А ему опять стала сниться Акулька, опять неудержимо потянуло его к тому кирпичному дому, и не одну ночь простоял он под его окошками, а утешения это не приносило, только еще больше растравляло. И не раз уж подумывал он, не извести ли гада Ваську, не подкараулить ли где в укромном месте. Но то ли здравый смысл в нем брал верх, то ли жирой пример брата Егора удерживал, только на убийство Петр не пошел, а решил утопить свою тоску в другом: зачастил к вдовой солдатке Евлампии Хариной, у которой мужик сгинул где‑то под Сучаном.