Почему море соленое

Из радиорубки связь с транспортом переключили на мостик, разговор идет открытым текстом.

— Развело листы обшивки, — докладывает капитан транспорта, — в трюмы поступает вода. Работают все помпы, но вода не убывает. Прошу поторопиться, а то эта старая калоша развалится.

— Иду самым полным, буду через тридцать две минуты, приготовьтесь принять буксир. Заходить буду с наветренной стороны.

Сейчас мы идем по ветру, бортовой качки почти не чувствуется, но килевая еще хуже. Корабль то зарывается носом в воду, то высоко задирает его вверх. Мне казалось, что я уже привык к качке, но сейчас снова мутит. Теперь уже совсем не хочется уходить с мостика, в кубрике, наверное нестерпимая духота, я и так начну травить.

Сигнальщики доложили, что видят огни транспорта прямо по носу. Вскоре мы подходим к нему совсем близко, кабельтова на два с половиной, не больше.

— Осветите нос транспорта, — приказывает командир.

Включают прожектора. Сначала я ничего особенного на носу транспорта не вижу. Нос как нос. Но вот он приподнимается на волне, и становится заметно, как расходятся листы обшивки, а в щели устремляется вода. Представляю, что там сейчас творится!

Транспорт не имеет хода, море бросает его, как хочет. Крейсер ложится на встречный курс. Но едва мы прикрываем от ветра транспорт, как его вдруг начинает разворачивать к нам кормой.

— Подать линь!

Раздается выстрел. Сначала ничего не видно, потом в луче прожектора появляется тонкая нитка линя, ее медленно наносит ветром на транспорт. Вот она плавно легла поперек палубы на спардек. Ее подхватывают, начинают выбирать. Все дальше и дальше уходит в воду проводник — стальной трос, за который должны провести сам буксирный конец, толстый стальной канат диаметром с мою кисть.

Но проводник не достигает борта транспорта — набегает крутая волна, резко бросает неуправляемый транспорт в сторону, и линь обрывается.

Приходится все начинать сначала. Только теперь транспорт дает самый малый ход, чтобы можно было управлять им. Но линь опять рвется.

— Не линь, а бельевая веревка. — Николаев начинает сердиться. — На корме! Заводите в третий раз.

Но в это время капитан транспорта сообщает, что им удалось стянуть листы изнутри и транспорт может идти малым ходом.

— Хорошо. Буду прикрывать вас бортом, — соглашается Николаев.

Теперь оба корабля идут малым ходом, мы бортом прикрываем транспорт от волны. По расчетам Саблина до базы при таком ходе придется шлепать тринадцать часов.

Я спускаюсь в кубрик.

В Игорешке явно погибает талант математика. Даже сейчас, когда он лежит пластом, бледный, с ввалившимися глазами, мозги у него работают в цифровом режиме.

— Триста шестьдесят пять умножить на четыре — одна тысяча четыреста шестьдесят дней.

— Один год — високосный, — напоминаю я.

— Значит, тысяча четыреста шестьдесят один. А прошло всего семьдесят восемь. Остается протрубить на службе еще тысячу триста восемьдесят три дня.

— Некоторые считают компоты.

Счетно-решающие извилины Игорешкина мозга быстро производят очередную операцию:

— В кружке по двести пятьдесят граммов. Тысяча триста восемьдесят три кружки — это триста сорок пять тысяч семьсот пятьдесят граммов, или триста сорок шесть килограммов компота без одной кружки.

— А ты не можешь прикинуть, сколько мы за это время съедим каши?

Этот вопрос оказался роковым: упоминание о еде вызывает у Игорешки новый приступ рвоты. А мне хоть бы что! В море восемь баллов, а я чувствую себя как бог в космосе. Игорешка дико завидует мне. Из последних сил кусается:

— Ты толстокожий, до тебя доходит с опозданием в тридцать шесть секунд. Это как раз равняется периоду качки при данной длине волны.

— А по-моему, все дело в вестибулярном аппарате, — спокойно парирую я. — Не хватает нескольких винтиков. Точнее — шурупиков. Ты слышал такое выражение: недошурупить?

— Даже наблюдал. Экспонат номер один — ты. Гога может подтвердить.

— Гога свое получил.

— Ты тоже.

Это верно. За эксперимент на Гоге Саблин отвалил нам с Головановым по два наряда на камбуз. Один я уже отработал. Кстати, качка значительно упрощает отбывание наказания на камбузе. Половина экипажа страдает острым отсутствием аппетита, и коки в основном готовят компот, добавляя в него для большей кислоты какой-то экстракт. Между прочим, за один день работы на камбузе я опрокинул все расчеты Игоря: выпил литров восемь компота.

Нашу мирную беседу нарушает мичман Сенюшкин.

— Пахомов, вы опять в горизонтальном положении? Идите-ка проверьте крепление штормовых ограждений.

Игорь молча поднимается и, пошатываясь, бредет к трапу. Я направляюсь вслед за ним, но мичман придерживает меня за рукав.

— Крепления я уже проверил, — сообщает Сенюшкин, когда Игорь уходит. — Его послал, чтобы проветрился. В работе качка легче переносится.

Я понимаю: мичман задержал меня не для того, чтобы сообщить эту общеизвестную истину, и поэтому жду, что он еще скажет. Но боцман мнется. Наконец решается:

— Я хочу попросить вас рассказать о Пахомове. Вы его знаете давно, а я всего несколько дней. И честно скажу: он меня очень беспокоит.

Я понимаю, зачем это нужно мичману. Он хочет привить Игорю любовь к морю, к кораблю, к своей специальности. И я должен помочь, я хочу помочь в этом мичману. Но что я могу рассказать? Я знаю Игоря одиннадцатый год, знаю, какой он, что он может, а на что не годится.

— В общем-то, он хороший парень.

— Это все, что вы мне скажете?

Что еще? Пожалуй, и все. Главное сказано.

— Да.

— Содержательный разговор.

Кажется, мичман разочаровался во мне.

Когда он уходит, я ложусь спать — через полтора часа мне снова на вахту, она будет нелегкой, нам шлепать до базы еще почти полсуток. Если бы не транспорт, мы дошли бы часа за четыре, а с ним идем малым ходом, прикрывая его от волны.

Убаюканный качкой, засыпаю почти мгновенно.

Разбудил меня Гога.

— Вставай, пора на вахту, — сказал он, когда я открыл глаза. — Опоздаешь — опять «фитиль» будет.

Он жалеет меня, чувствует себя виноватым — из-за него ведь меня наказали. По крайней мере, перестал демонстрировать свою власть.

— Как там? — спрашиваю я.

— Понимаешь, плохо. На транспорте у фельдшера приступ аппендицита. А резать некому! Сам себе хочет резать.

— Врешь!

— Зачем говоришь «врешь»? Правду говорю. В газетах писали, один врач сам себе вырезал. Вот и этот решил.

На мостике — толкотня. Доктор капитан медицинской службы Спиридонов и командир — оба держат микрофон.

— Я не могу согласиться! — кричит Спиридонов. — А вдруг он потеряет сознание? Что вы будете делать?

— Но ведь так он умрет, — тихо говорит капитал транспорта. — Оказывается, это у него началось давно, подозревает прободение.

— Я должен быть там, — твердо говорит доктор и смотрит на командира.

— Но как я вас туда переправлю? Шлюпку не спустишь — разнесет в щепки. На шлюпке вам просто не подойти к борту транспорта.

— Есть еще один выход, — нерешительно говорит Саблин. Все поворачиваются к нему. — Но тут должен доктор сам решить. Очень рискованно. Словом, предлагаю вот что: одеть доктора во что-нибудь мягкое, выбросить за борт и пустить по течению с тем, чтобы его выловили на транспорте. Шлюпку наверняка разобьет, а ловкий человек может при хорошей сноровке выбраться.

Теперь все смотрят на Спиридонова. Он несколько секунд молчит, глядя спокойным оценивающим взглядом на транспорт, наверное, мысленно измеряя свой путь до него. Потом решительно говорит:

— Ладно, одевайте.

Его одевают на корме. Я этого не вижу, но знаю, что его сейчас закутывают в спасательные пояса, пробковые нагрудники, во что-то заматывают голову.

— Проверьте балансировку, — говорит в мегафон командир, стоя на левом крыле мостика.

Сейчас доктора привяжут, раскачают и бросят в море подальше от борта, чтобы его не ударило. Надо точно рассчитать момент, когда бросить, чтобы волна, откатываясь, подхватила его и отнесла как можно дальше от корабля.