Почему море соленое

— Боевая тревога!

Пронзительная трель колоколов громкого боя, топот ног.

— А вы что стоите? — спрашивает старшина.

Только теперь вспоминаю, что по тревоге мое место в румпельном отделении.

19

Дядя Егор прижимает мою голову к груди и тихо поет:

Сатиновая рубашка дяди Егора пахнет табаком и потом. Но я люблю эту рубашку, она тонкая и гладкая. По праздникам дядя Егор вынимает из сундука другую — зеленую. Та тоже пахнет табаком, потому что, когда ее кладут в сундук, засыпают махоркой. Но она шершавая, толстая и холодная, потому что сквозь нее не проходит тепло от дяди Егора.

Я чувствую, что уже засыпаю. Но дядя Егор вдруг сгибается и стонет. Осторожно кладет меня на лавку, хочет разогнуться и не может.

— Вот ты, грех неровный, опять прострел!

У него иногда что-то стреляет в пояснице.

— Ты проглотил ружье? — спрашиваю я.

Дядя Егор хохочет. Он так хохочет, что изба начинает трястись, стены шатаются, я сваливаюсь с лавки.

…И просыпаюсь.

Сначала не могу понять, что произошло и где я. Потом вижу Гогу. Он наискось лежит на рундуке, ноги свесились. Но Гога не падает, потому что пристегнулся ремнем к трубе.

А я свалился на палубу. Хочу встать, но в это время раздается грохот, кубрик валится, меня снова бросает на палубу, и я больно стукаюсь головой о переборку.

— Во дает! — говорит дневальный матрос Голованов. Обняв стойку, он сидит на трапе и читает книжку. Вместо того чтобы встать, я вспоминаю инструкцию. На дневальстве читать книжки запрещается. «Застукает» дежурный по низам, Голованову попадет.

— А ты привяжись, — советует Голованов, не отрываясь от книжки. — Вон как Казашвили.

Гога наискось лежит на рундуке, только теперь у него свесилась голова, а не ноги.

Мои ботинки самостоятельно гуляют по кубрику. При каждом ударе волны они продвигаются сантиметров на двадцать. Причем левый идет к носу, а правый к корме.

— Слушай, почему они идут в разные стороны? — спрашиваю у Голованова.

— Кто?

— Мои ботинки.

Голованов поднимает голову, смотрит сначала на один ботинок, потом на другой.

— И верно, в разные стороны. Действительно, почему?

Это явление заинтересовывает Голованова, он захлопывает книжку, подходит к левому ботинку и приседает над ним на корточки. В это время корабль сильно встряхивает, я лечу к носу, а Голованов ударяется лбом о кормовую переборку. Поднявшись, он потирает лоб и озадаченно говорит:

— А знаешь, мы с тобой тоже в разные стороны летели. Почему?

Вероятно, у Голованова сугубо аналитический ум.

— Сколько в тебе живого веса? — спрашивает он.

— Шестьдесят четыре.

— А во мне пятьдесят восемь триста. Видимо, в этом все дело.

— Но ботинки одинаковые. Если и есть разница, то в десяток граммов.

— Как знать. Слушай, ты тут посмотри, а я сейчас вернусь.

Минуты через три он возвратился в кубрик с весами. Мы положили на одну чашу левый ботинок, на вторую — правый. Левый перетянул.

— Что я говорил? — торжествующе произнес Голованов.

— Да, но он еле-еле перетянул. Несколько граммов не имеют значения.

— Вот черт, забыл взять гири! Я сейчас.

Голованов ушел за гирями. Я сидел на палубе и смотрел на весы. Теперь перетягивал правый ботинок. Потом опять левый и снова правый. Весь фокус, конечно, в качке.

Я снял ботинки с весов и собрался было надеть их, по тут увидел Казашвили. Он сидел на рундуке и подозрительно смотрел на меня. Я снова бросил ботинки на тарелки весов и достаточно громко зашептал:

— Часы — весы, пуля — дуля, триод — идиот. — Я жестом фокусника провел ладонями над весами, воздел руки к небу и уже громко заговорил: — Море — горе, кибернетика — косметика, кинжал — визжал.

Вероятно, упоминание о кинжале Казашвили расценил как недвусмысленный намек. Глаза Гоги наполнились ужасом.

— Снимем с волка шкуру, сошьем шубу, дадим Гоге дуба. Трах-тиби-дох! (Прости, старик Хоттабыч, за плагиат.)

Гога отстегнулся от трубы, сполз с рундука и начал осторожно пробираться к трапу. Но едва он встал на первую ступеньку, как сверху на него свалился Голованов. Гога отступил.

— Путешествие — сумасшествие, гири таскай, Гогу не пускай! — громко заклинал я.

Голованов разинул рот, да так и замер. Пользуясь тем, что Гога стоит ко мне спиной, я попытался жестами объяснить Голованову, в чем дело. Но тот упорно не понимал меня.

— Название — наказание, грач — врач, галлюцинация — профанация…

Наконец Голованов сообразил, в чем дело. Он подмигнул мне, поднял гири над головой и громогласно заговорил:

— Я Луиджи Сьера де Кон-Тики, первый корсар страны Трепанации Черепов, прибыл с великой миссией справедливости и возмездия. Вес мозга среднего животного равен корню квадратному из веса акулы, умноженному на пи эр в кубе плюс единица в восьмой степени…

Гога бросился в угол, прыгнул на верхнюю койку, закрылся, как щитом, подушкой и тоскливо завыл.

Мы с Головановым сели на пол и стали взвешивать мои ботинки. Левый потянул шестьсот пятьдесят граммов, правый шестьсот граммов, четыре пятака и три гривенника. В тот момент, когда результат был зафиксирован и единогласно утвержден корсаром страны Трепанации Черепов, сверху, из люка, раздался вопль:

— Что вы делаете? Мало того, что весы сперли, еще ботинки на них ставите. Я же на них продукты вешаю!

Кок матрос Гришин скатился по трапу, сгреб весы в охапку и гневно спросил;

— Вы что, чокнутые?

— Да. А что?

В это время по трапу загрохотали Гогины ботинки. Воспользовавшись нашей дискуссией с коком, Гога улизнул.

— Упустили, — с сожалением сказал Голованов.

— Побежал к доктору.

— А что с ним? — поинтересовался Гришин.

— Симптоматическая фигувыкусикардия с дуэпистолярной непроходимостью прямой кишки.

— Запор, что ли? — не понял кок.

— Вроде этого.

— Ладно, я пошел, мне ужин готовить надо, — сказал Гришин и ушел, несколько озадаченный нашей осведомленностью в медицине.

Море ревет. Его не видно, только возле форштевня — кипящий, белый, как воротник, овал. Брызги залетают на мостик и больно бьют в лицо. Корабль стонет под ударами волн, его бросает из стороны в сторону, удерживать курс по компасу трудно, стрелка мечется, как сумасшедшая. Прошло всего полтора часа моей вахты, а я уже вконец измотался.

Видимо, командир заметил это и советует:

— Вы, Соколов, чуть плавнее одерживайте, так и вам будет легче, и корабль будет меньше рыскать на курсе… — Командир хочет что-то еще добавить, но в это время на мостик взлетает радист и в нерешительности останавливается, ожидая, когда командир закончит разговор со мной. Николаев замечает радиста и спрашивает:

— Что у вас?

— Вот. — Радист протягивает радиограмму.

Командир прочитал ее и сказал:

— Старпома и помощника на мостик. Штурман!

Из рубки выбежал Саблин. Командир подал ему радиограмму:

— Вот координаты. Рассчитайте курс и время. Пойдем самым полным ходом.

— Есть!

Когда на мостик поднялись старпом и помощник, Николаев объяснил им:

— Транспорту развалило волной нос. Передний ход дать не может. Идем на помощь, придется брать на буксир. Приготовьте все.

Едва старпом и помощник ушли, как на мостик посыпались доклады:

— Курс триста двадцать четыре, время перехода сорок семь минут при самом полном.

— Капроновый линь приготовлен!

— Командир транспорта сообщает: до берега от него четыре мили. Опасается, как бы не выбросило.

— Линемет заряжен, линь присоединен к проводнику.

Вот чем мне еще нравится моя специальность: мы, рулевые, всегда рядом с начальством и всегда в курсе всех происходящих событий. Сейчас на руль стал сам старшина первой статьи Смирнов, но мне не хочется уходить с мостика, я пристроился на левом крыле, подальше от начальства.