От мира сего

— Людмила Аркадьевна! Держи нитку, Люсь. Ты что, ворон считаешь? Ох, ребята, пороть бы вас по субботам. А начать бы с тебя.

Он поглядел на Люсю. Она тоже подняла голову, оторвав глаза от раны. И посмотрели лоб в лоб, глаза в очки. Операция заканчивалась.

— Держи нитку, Люся. Впрочем, зашивай сама, — медленно сказал он и отодвинулся от стола. — Принесешь журнал после, запишем у меня в кабинете. Я продиктую. — И к студентам: — Вот так, ребята. Поняли что-нибудь? Нет, наверное. Ну хоть как мы оперируем, разглядели?

Один из студентов спросил:

— А если бы не удалось пережать артерию пальцем и все разглядеть там, как бы вы поступили?

— Черт его знает. Этот вопрос, ребята, не для вашего курса. Вот пройдете когда оперативную хирургию, тогда… Или после операции подойдите ко мне.

Люся через головы студентов посмотрела ему вслед. Он уходил. Следом шел хирург, отстраненный им от операции. Начальник обернулся, лицо его было заполнено доброжелательством. Он положил руку на плечо хирургу.

ДЕЖУРСТВО

Три пожилые санитарки только что вывезли кровать с умершим больным на лестничную площадку, где он должен будет лежать до утра, и маленькой, перемещающейся внутри себя толпой, пошли по коридору.

Вдоль по тому же коридору медленно уходили в темноту, заполнившую другую половину отделения, две женщины, склонившиеся друг к другу.

Санитарки компактной группкой придвинулись к такой же, но более тихой, более спокойной группе сестер.

Говорили санитарки:

— Это кто же? Внучки?

— Нет. Это мать и дочь.

— Чья ж мать-то? Его?

— Да ты что? Ему под восемьдесят.

— Так это его дочь и мать? Жена, значит.

— Ну да.

— Тише, — донеслось из группы сестер.

— В дом пошли, — от санитарок шел теперь не шепот, а шип.

— Пошли.

— Тише, — опять сестры.

Две женщины в своих темных одеждах почти совершенно исчезли в темноте, и дальше только угадывалось: свернули в дверь на лестницу — и потом, это уже наверняка, стали спускаться вниз. Наверное, так же рядом и так же медленно.

Сестры теснее сдвинули стулья, сбились в кучку, и разговор поскакал:

— А зачем его оперировали?

— А что делать — помереть же мог.

— А так что?

— Попытались.

— Так ведь говорили — все равно помрет.

— А как иначе? — так надо. Ему-то говорили — не надо, а он говорит — шанс единственный.

— Смелый мужик. Все-таки стал оперировать.

— А он сказал: спасение выживающих через этот риск идет.

— Эй, вы! — окликнула одна из санитарок. — Чертовы студентки, хоть по ночам молчите, коль за сестер взялись работать.

Сестры начали говорить тише.

Из палаты вышла еще одна сестра. Лет под пятьдесят, наверное.

— Сидела около. Заснул только что. А если ночью дело не придумать — сама заснешь. Или поговорить.

— А этот умер.

— Ну! Уже? Я думала, до утра дотянем.

— Вот всегда на дежурстве до утра стараются дотянуть. Почему? — это самая молоденькая сестра-студентка спросила.

— А кто его знает? Вот ведь хирурги боятся, когда у них на столе умирают. А почему? Ведь если не виноваты.

— А нам говорили, ваш Начальник на лекции, что хирурги боятся смерти под своими руками, потому что трудно отделаться от подсознательного ощущения убийства. Им просто страшно. И, говорит, правильно боятся. Потому что хирург этот тоже становится страшен, во всяком случае на какой-то срок: переступил, говорит, этот хирург через границу страшного и неизвестного, и что теперь для него стало границей страшного — неизвестно. Что-то вроде этого он нам говорил.

— Это верно. Убить страшно. Знаете, девчоночки, я в сорок первом пошла добровольцем. Раненых с поля таскала. Так двух фрицев привелось убить. Выхода не было — либо они меня, либо я их. Самое страшное это было. И сейчас тяжело вспоминать.

— А вытаскивать-то, по полю ползти не страшно?

— Страшно. Да это дело. Тут спасаешь, а то убиваешь.

— А говорят, тяжелораненые тяжелее здоровых.

— Очень тяжелые. Как будто не вылилась у них кровь, а наоборот, добавилась.

— А почему женщины этим занимались? Мужчины-то сильнее. Стрелять-то легче, чем таскать на себе раненых.

— А им, наверное, убивать легче?

— А помните, девочки, он про это говорил на вводной лекции. Он тогда говорил о женщинах в медицине. Говорил, женщина должна жизнь давать и спасать может. А убивать ей труднее. А мужчинам легче убивать. Или я что-то напутала?

— Нет, точно. Мало, что ли, примеров. Помнишь, мы тогда спорили?

— А он говорит — примеры пустота. Общее важно, а примеры никогда ни о чем не говорят.

— А вы всю войну на фронте были?

— Не-а. Год только. Потом ранили меня. Осколок в легком был. Сам он вышел через рану. Еле выжила. Врачи все удивлялись. А через эту рану и замуж не вышла. Так и сломалось у меня тогда все.

— А сейчас?

— И сейчас так вот одна и живу. Да я только год назад квартиру получила, однокомнатную. А то все углы снимала, с сорок пятого, с демобилизации. Двадцать лет мучилась.

— А где до войны жили?

— С сестрой. И год после войны. А у нее семья. Комната одна. Сама ушла. Зато сейчас, когда покупала квартиру, — сестра помогла, люди помогли — одолжили.

— Что, в кооперативе?

— Ну да. Да и все равно трудно было. Спасибо общественности — помогли. Помогли люди. Зато сейчас домой прихожу — и в ванну. Вот счастье-то. И все сразу как-то светлее стало. И по ночам на работе спать теперь меньше хочется. А вы, девчонки, приезжайте ко мне. Рядом лес, река. Зимой приезжайте с лыжами. Летом купаться.

В коридоре появились два доктора. Сестринский шепот стал еще тише и еще более шипящим. Старшим сегодня дежурил Сергей Павлович Топорков.

Доктора говорили глухими, но гулкими голосами.

— Надо записать в историю, что умер, и время отметить. А вообще, слава богу, что помер, — мучился жутко. Зачем все это?

— Да, но мог и выжить. Домой ведь выписываются такие тоже. Да и большинство выписывается.

— Да зачем? Он уже не человеком был.

— Жизнь-то в нем была. Не ты дал — не тебе и решать.

— Может быть, и так. Дежурство какое-то муторное. Вродеи ничего особенного, а всю ночь проколготились. А вечером еще в ресторан идти куда-то.

— Не ходи. Кто неволит?

— Да обещал. Знакомый один. И не так чтоб близкий.

— Торжество?

— Еще глупее. Вены у него были варикозные на ногах…

— А-а. Оперировал.

— Ну да. Попросил.

— Теперь торжественный обед благодарственный?

— Считает, что я потратил на него чувства, нервы и время. Так в благодарность он у меня еще немного времени отнимает. И не откажешь. Он ведь действительно благодарен.

— Лучше бы деньги брать.

— Вот именно. Я потому и решил — после дежурства. Все равно день пропащий. Если вот со своими идти пить, тогда надо быть свеженьким — для интеллигентного и приятного разговору.

Засмеялись.

Сестры и санитарки зашипели на них почти одновременно.

Доктора замолчали, и их две белеющие в темноте фигуры на расстоянии метра друг от друга двинулись по коридору туда же в темноту.

На лестнице их задержала сестра и позвала в приемное отделение вниз.

Внизу они прошли мимо телефона, у которого сидели те две женщины и никак не могли решить, когда и кому из них звонить родным, чтобы сказать о несчастье.

В приемном покое их ждал еще один дежурный.

— Не знаю, что делать, Сергей Павлович.

— Привезли кого-нибудь?

— Привезли. Почечную колику.

— Ну и что?

— Приступ купировали.

— Так отпускай.

— Просят положить.

— Привет! Ты же знаешь инструкцию: приступ купирован — в поликлинику к урологу.

— Ну пойдите сами поговорите.

На топчане сидела старушка. Маленькая, сухонькая, с довольно бессмысленным выражением лица. Рядом сидел старичок.

— Доктор, я вас очень прошу оставить мою жену в больнице. Вот ее снимки.