От мира сего

— Скажи-ка мне, а что ты думаешь о нашем втором доценте? — по-видимому, перешел он к заполнению своих карточек.

— Да вам же виднее: вы сверху видите и больше слышите.

— Согласен — слышу, но я люблю тройную информацию. Тогда есть объективность. Тогда вы все не зависите от субъективности информатора.

— А что я могу сказать вам? Врач неплохой, а вообще… аккуратный человек. Карьеру он сделает.

— Это как сказать. Но ты должен понять, Сергей, что начальству выгоднее иметь дело с людьми, которые активно выстраивают свою карьеру. Они вынуждены думать прежде всего о деле. К тому же им и приказывать легче. С ними легко выдерживать принцип: ты мне — я тебе, и никаких одолжений друг другу. Все оплачено. И они все будут делать, что велено им. В известных пределах, конечно, — это понятно. А что взять с человека, не делающего карьеру? Вернее, как с него брать, если не знаешь, как отдавать? Да и вообще, карьеристы понятны. И дисциплину они соблюдают. А дисциплина, милый, — это осознанная необходимость всегда казаться несколько глупее начальства.

Посмеялись.

Пришел наш второй доцент, и Начальник с ходу накинулся на него. Будто и не было ни уюта, ни тепла.

— Утреннюю конференцию ты вел? А почему до сих пор не пришел и не рассказал, что было? Все, что случилось в отделении, все, что кто-нибудь сказал, сделал, я тотчас должен знать. Понятно?

А вот и первый наш доцент пришел. Я поспешил уйти. В коридоре встретил еще одного коллегу.

— Слушай, Сергей, в приемном поступает больной в нервное с жесточайшим радикулитом. Не попробовать ли полечить нашим методом — в артерию? Пойдем посмотрим.

В приемном, в смотровой, стоял больной, держась обеими руками за подоконник, и разговаривал с дежурным невропатологом. Мы слышим их разговор:

— Почему вы не ложитесь?

— Нет! Нет! Я не могу!

— Что, так легче?

— Шестой уж день стою, облокотившись… о тумбочку локтями… ни сесть, ни лечь… а в больницу не клали… все места нет.

Действительно, локти у него красные, даже отечные немного.

— Как же вы спали?

— Стоя.

— Как слон. Хм.

Мы не стали им мешать и вышли.

— Надо еще с ним договориться, — сказал я.

— Господи! Проблема! Да при таких радикулитах, когда они сами не знают, как помочь, а тут мы напрашиваемся, снимаем заботу такую с них. Для них — было бы только допущено фармакопеей!

— Это ты прав, — согласился я.

— Только договаривайся ты. Не люблю я этого бездушного подонка, — кивнул он в сторону невропатолога, — я уж с ним встречался на общих дорожках.

— Ну уж подонок! — я усомнился. — Вот всего-то и нетерпимее те, которые сами не без греха. Себе-то не подать руки нельзя, а другому можно.

— Ох и надоел же ты со своим занудством. Лучше договаривайся иди, скажи, чтоб морфий сделали, и пошли в перевязочную.

После морфия больной сумел улечься на стол. Ввели лекарство. Больной сразу заохал. Когда стало горячо в пояснице, он заохал еще сильнее, а мы обрадовались — дошло до места. Уже через минуту ему стало легче.

— Ох, хорошо, доктор! Первый раз. Надолго ли — не знаю.

— Да и мы не знаем, надолго ли.

Через час мы опять пришли в нервное отделение взглянуть на больного.

Он лежал в палате, крепкий мужчина вполне интеллигентного вида, и плакал.

— Что! Опять?

— Ничего не болит. Жить да жить.

— Чего ж вы нервничаете?

— Ну, подумайте сами. Меня положили в коридор — пока место не освободится. Шесть дней не спал. После вашего укола первый раз уснул. Ну, только-только уснул — будят: место в палате освободилось. Ну что! Помешал бы я часок-другой в коридоре?

— Но сестра хотела как лучше.

— Я не знаю, что она хотела. Вы меня простите, мне и самому неудобно. Но я так хотел спать.

— Ну ладно, что же теперь делать! А не болит?

— Пока нет.

Мы вышли в коридор. В конце его невропатолог нечеловечески ругался и орал на сестру и нянечку, которые разбудили больного.

— Вот уж действительно подонок! — взорвался опять мой импульсивный коллега. — Не мог уследить.

А я опять сказал, чтобы он не входил в раж, особенно при больном, и мы пошли к себе в отделение.

Когда про нашу удачу и организационную неувязку, про то, как невропатолог похвалил наш метод и как он же учинил разнос сестре, — когда мы про все это рассказали Начальнику, он взвился и сказал: «Человек, постоянно всех ругающий, просто все время убеждает себя или окружающих, что он-то иной» — и велел позвать к себе невропатолога.

А мы пошли к своим больным.

АССИСТИРОВАТЬ МНЕ БУДЕТ ОНА

Начальник вошел, когда операции только начались. Вокруг обоих столов стояли студенты, и было трудно рассмотреть не только что делалось, но и кто делал. Он подошел к первому столу. Студенты стали раздвигаться, чтобы пропустить его.

— Стойте, ребята, стойте. Я уже насмотрелся на эти игрища. Смотрите, ребята. — Похлопал ближайшего студента по спине. — Смотрите, какой аппарат. Очень много с ним узнать можно. Нет?

Студенты теперь больше смотрели на него, чем на операционный стол. Все-таки профессор говорит, да и говорит он всегда что-нибудь интересное. А он стал ходить вокруг аппарата, стал рассматривать запись на ленте, расспрашивать что-то у анестезиолога.

— Вот ведь, все наука. Все это и есть наука, ребята. Чего только не узнаешь благодаря этим аппаратам. Все и узнаем. А этот, смотрите, показывает химические изменения в крови на разных этапах операции. До этого аппарата мы не могли так сразу определять изменения. Да и не сразу тоже не могли. А теперь пожалуйста, отсекли желудок — и в тот же миг все изменения этого мига. Сто измерений ста изменений — диссертация, новое в науке, новый факт, новая закономерность миру стала известна. Так, ребята. Молчите? И правильно — в операционной разговаривают только оперирующие или шеф, как я, например. — Он засмеялся то ли иронически, снисходя до собственных слабостей, то ли еще как-то.

Анестезиолог прикрикнул на студента, который притулился к аппарату. Начальник тут же включился:

— Ну что ты кричишь! Большой ученый? Что у тебя, изменится твоя наука от этого? Не воображай, что ты такой уж большой ученый. Это аппарат — ученый, а не ты. Ты — регистратор. Аппарат дал результат — и смотри. Больно вы к себе серьезно стали относиться с тех пор, как я вам эту игрушку достал. Диссертациями запахло?

Начальник еще немножко поиграл анестезиологом, объяснил ему, что наука начинается после того, как зарегистрированные в диссертации факты поданы ему на стол, после того, как он над ними подумает, обобщит, вот после этого он сделает науку, а их учеными, и пусть они, — продолжал он объяснять более развернуто, чем эта конспективная запись разговора, — знают свое место и студентов не тюкают. Потом он подошел к операционной сестре, стоявшей со своим столиком в ногах больной, посмотрел на операцию, так сказать, снизу, а не сверху, хотел было что-то, по-видимому, сказать сестре, но вдруг раздумал и направился к другому столу, наверное потому, что услышал раздраженный голос хирурга от того, другого стола.

Хирург ругал Люсю. Она, как и было принято, молчала. Начальник поглядел на нее: «Удивительная она все-таки женщина. В шапочке и маске она почему-то еще красивее. Наверное, из-за постоянного удивления в ее глазах. Впрочем, неизвестно почему. Просто — даже в шапочке и маске очень красива. С ней и оперировать приятно. Люблю оперировать, когда она ассистирует». Так спокойно раздумывал Начальник, пытаясь через спины студентов разглядеть, что происходит в операционном поле. Трудно. Студенты пошли высокие — акселерация, говорят, и хоть он тоже не из низеньких, разглядеть ему удавалось лишь головы в шапочках да плечи. Хирург опять цыкнул на Люсю. И Начальник тут же включился:

— В чем дело?! Почему такая нервная обстановка у вас?! Кричите дома или в трамвае, а здесь операционная. Это ваши студенты?

— Да. — По голосу слышно — хирург приготовился ко всему.