Бернард Шоу

Что было делать Уэллсу в этой компании? На десять лет моложе всех, он был худшим из худших в будничной практической деятельности: не выносил ни слова противоречия, впадая по любому поводу в дикую ярость.

Он был интереснейшим и душевнейшим рассказчиком. Но когда доходило до споров, выказывал такие дурные манеры, что миссис Уэбб вынуждена была признать его полную публичную «непрезентабельность». Природа не одарила его и физическими преимуществами. Возле верзил Уоллеса и Шоу (у Уоллеса рост был метр девяносто), возле геркулесов Оливье и Блэнда (Оливье поднимал Уоллеса и отбрасывал его в сторону; у Блэнда были такие широкие плечи, что ему нужны были три спинки стула, чтобы их разместить, и Шоу никогда не садился с ним рядом; Блэнд был хорошим боксером и однажды ради шутки дрался на скачках с цыганом и уложил его) — в такой компании Уэллс казался пигмеем.

Оливье был хорош собой и идеально воспитан. Уоллес являл достойный образец ученого англичанина и не имел себе равных ни в Англии, ни в Америке в искусстве доходчиво и глубоко читать лекции на курсах подготовки в университет.

Шоу первых лет своей ораторской карьеры (начал он ее в 1879 году) выглядел не так уж и блестяще; но от старика певца, ученика знаменитого Дельсарта, он узнал, что публичные выступления — это высокое искусство, и для постижения его надо взяться за азбуку, снова и по-новому учась говорить. Практика уличных выступлений и фонетические упражнения превратили Шоу в законченного оратора-художника. Он не пренебрегал случаем поупражняться в гласных и согласных, разучивая их, как певец — свои гаммы. За две недели перед выступлением на большом митинге в Глазго, где было решено дать отпор Джозефу Чемберлену, развернувшему кампанию в пользу реформы тарифной системы, Шоу с холмов над озером Лox-Фейн подолгу декламировал Шекспира.

Только один Уэбб отказывался совершенствоваться в искусстве говорить. Когда Уэбб впоследствии станет министром, вспоминал Шоу, он будет произносить лучшие в Палате речи, ничуть не тревожась, что их никто не слышит. Тем не менее Уэллс застал Уэбба в полном расцвете его председательских полномочий, чему Уэбб был обязан не митинговым хитростям, что были в запасе у Шоу, а своим богатым знаниям и безусловному авторитету. Уэбб без труда вел за собой людей, превосходивших его во всем — в умении себя подать, в стиле, обскакавших его ростом и голосом.

Куда было Уэллсу тягаться с такими соратниками! Но они читали его книги и знали: у него есть что сказать — и сказать умно. Голос Уэллса, приятный для собеседника, с трибуны был почти не слышен. Но его слушали, потому что говорил Уэллс и потому что «его стоило послушать, пока он не очень разгорячился. Если бы он мог так держаться подольше, если бы он с людьми обращался справедливо, как Уэбб, он мог бы стать столь же славным фабианцем. Но, к великому огорчению Общества, этого так и не случилось.

Из сказанного не стоит заключать, будто Уэллс отдавал себе отчет в том, что он уступает по многим статьям фабианским китам. Очень уж непочтителен был этот кокни, слишком нескромен. Он знал себе цену: хорошая голова и литературные способности — перед этим все победы на трибуне обращались в прах. С высоты своих достоинств он смеялся и над Блэндом — консервативным социал-демократом, опекуном из предместья, пугалом с орлиным клекотом; и над Уоллесом — всеобщим наставником; и над «вулканом» Оливье; и над всезнайкой Уэббом; и над трудягой и аккуратисткой миссис Уэбб; и — больше всего — над уклончивым Шоу. «Я хочу держать в своей руке, — писал Уэллс, — факты, освобожденные от всего несущественного, а коли они вздумают бунтовать, я посажу их в колодки и в кандалы; Шоу же пляшет вокруг них и ткет для них покрывало из своих «убедительных» и тенденциозных заверений, которые выдает за чистую монету». Должен сказать, что не было в Англии человека, который относился бы к фактам ревностнее Шоу. Именно он заставил фабианцев отказаться от примитивных «трактатов» и организовал серию публикаций «Факты для социалистов», открытую брошюрой Уэбба. Именно он, отрицая доктринерский подход к гегельянской и марксистской диалектике, пытался убедить, что своим эпохальным значением в истории современной мысли Марксов «Капитал» обязан не только философским качествам, но безжалостной бомбардировке, которой Маркс подверг самодовольную и самоуверенную буржуазию, — а снарядами служили те самые факты, что были официально признаны самой же буржуазией. Не было случая, чтобы Шоу не противопоставил абстрактному положению конкретный пример.

При этом Шоу был, как говорится, железобетонным теоретиком. Он говорил, что фактом можно швырнуть в лицо, но он не заденет ничье достоинство; если такому факту не определить прежде места в какой-то системе. Среди его доводов против университетского образования нашелся и такой: университеты до отказа набиты учеными дураками. Их всеядная память в силах запомнить несметное множество фактов, с которыми они возятся не с большей пользой и с не меньшим старанием, чем коллекционеры с гашеными марками. Шоу похвалялся плохой памятью, из-за которой он напрочь забывал все факты, кроме таких важных, что забыть их просто невозможно. Он презирал немецкую историческую школу с ее абсолютизацией фактографии, указывая на то, что всех современных фактов все равно не узнаешь, и от практической политики все это бесконечно далеко. Если государственный деятель, говорил Шоу, не собирается слепо плыть по течению, держа нос по ветру, гонясь за двумя зайцами, ему необходимо руководствоваться определенной политической теорией.

Сам Шоу в буквальном смысле слова не был в состоянии думать без теории, действовать без определенной гипотезы, обходиться одной индукцией — без дедукции. Шоу только и твердил, что о своем гибком уме — как о подарке ирландского климата, и рекомендовал посылать каждого англичанина по крайней мере на два года в Ирландию, чтобы там поднабраться этой самой гибкости.

Несмотря на это, Гилберт Честертон твердо и справедливо отводил от Шоу обвинения в капризной парадоксальности. Честертон выделял Шоу как единственного в своем роде человека, о котором можно сказать с уверенностью, что и в дряхлости его взгляды и готовность сразить всякого, кто на них посягнет, останутся непоколебимо твердыми. Рикардрвская теория ренты; джевонсовская теория стоимости; теория либерального — эстетического, а не классического — образования; «неовиталистская» теория скачкообразной эволюции и соответственно отрицание за дарвиновским естественным отбором подлинно эволюционного смысла; гипотеза о «тяге к эволюции», лежащей в основе жизненного прогресса, — все это составляло шовианский Синай и Нагорную проповедь.

Человек, чья структура мышления характеризуется такой гранитной цельностью, едва ли мог рассчитывать на полное доверие английского общества, как бы оно с ним ни нянчилось. Шоу придерживался того взгляда, что государственному мужу неплохо знать, в каком направлении развивается его деятельность, и всегда разъяснял своим коллегам, куда и он и они направляются; а такое, как ему представлялось, не всякий англичанин стерпит. Шоу любил цитату из Кромвеля: «Тот человек идет дальше всех, кто не знает, куда он идет». К этому Шоу присовокуплял от себя: «А если бы знал, то, может быть, призадумался, стоит ли ему идти, а тогда какой уж путь…»

От всего этого Уэллс был очень далек. Это был типичный англичанин, чья генеалогия не отмечена ни гугенотскими отклонениями Оливье, ни шотландской (а то и французской) примесью, замешанной в кровь Шоу. Он не был экономистом, да и вообще никаким «истом» он не был. Уэллс отличался неистовой «тягой к эволюции», даже, скорее, «тягой к революции». Только то была простая страсть, искавшая непосредственного выражения, а не конечное звено в цепи теоретических выкладок. Вот почему, встречая сопротивление, Уэллс не спорил, но яростно бранился. Он не анализировал, не критиковал (Шоу не мог жить без того и другого), он грубо отрицал или настоятельно рекомендовал. Он не был способен понять великий революционный смысл марксизма и найти в нем ценные для себя моменты; он просто набросился на марксизм с дубинкой и заставил себя не уважать Маркса, приписав ему, как человеку, «очевидную ординарность» и дурной нрав. Книги Уэллса были полны классовой войны — сам же он с порога отрицал ее существование даже тогда, когда в Испании она заявила о себе огнем и мечом.