Бернард Шоу

Официальная точка зрения Фабианского общества, изложенная Шоу в его брошюре, сводилась к следующему. В интересах цивилизации надо оказывать предпочтение власти большого государства; золотые россыпи, безусловно, нуждаются в международном контроле, но Британская Империя в данный момент служит единственно реальным эквивалентом Всемирной Федерации — в противном случае власть золота будет принадлежать крохотной и безответственной группе лиц.

Золотой кумир с тех пор основательно пошатнулся, и фабианские рассуждения кажутся нам сейчас очень и очень наивными, ибо мы с вами испытали на себе безответственную власть как раз огромных сообществ. Однако изложенные искусным диалектиком Шоу доводы фабианцев казались им тогда неотразимыми. Только двадцать членов Общества не согласились с Шоу и покинули фабианские ряды.

Первые годы нового века прошли под знаком неутомимого ораторства Шоу. Он умел умиротворить разгоревшиеся страсти, мог и распалить их сверх всякой меры. Однажды он выступал на митинге во время большой забастовки докеров в 1889 году. Благодаря стараниям кардинала Мэннинга, Джона Бернса и Тома Манна, докеры победили, или, говоря определеннее, получили на пенни в день прибавки. В своем выступлении Шоу отдал должное Джону Бернсу. В разгар выступления в публике кто-то вскочил и стал выкрикивать слова осуждения. Осуждал он не только Бернса, но и Шоу, — за то, что тот не осуждал Бернса.

— А что бы вы сделали, будь вы на месте Джона Бернса? — спросил Шоу.

— Что бы я сделал?! — заорал крикун-атеист. — Я бы взял этого сучьего кардинала за его сучью глотку и потопил бы его в речке!

Случались времена, когда нечто подобное хотели сделать и с самим Шоу. А когда он выступал в Союзе Св. Матфея, убеждая аудиторию, что религия, берущая начало в дюжине ветхозаветных сказочек, не может рассчитывать на уважение современного человека, — тогда многие правоверные христиане сочли, что утопить в реке — слишком легкая для него смерть.

Не было такого вопроса, который мог бы сбить Шоу с толка. По какой-то необъяснимой причине, быть может, в силу взаимного влечения противоположных начал, на выступления Шоу в Фабианском обществе стекались толпы церковников.

Как-то раз он читал лекцию о телесных наказаниях, после которой, как обычно, пришлось отвечать на вопросы. Последний вопрос задал священник:

— Многие солдаты, за которыми обнаруживается провинность, просят о телесном наказании. Не мог бы лектор остановиться на этом факте?

Шоу ответил:

— Тема моей лекции: телесные наказания, а не телесные утехи.

Головная боль, от которой он часто страдал, никогда не мешала ему говорить: поднимаясь на кафедру, он о ней забывал. Когда его объявили больным и журналисты жаждали узнать подробности, он сказал им: «Будьте любезны, сообщите всем, что я умер. Это резко сократит мои мучения».

В разные времена были сделаны попытки привлечь в Фабианское общество новые силы. Два молодых энтузиаста из Лидса, Холбрук Джексон и А. Оридж, организовали под фабианской эгидой Содружество искусств. Шоу и Оливье поддерживали Содружество и посещали его собрания. Но Уэббы были равнодушны к искусствам, втайне подозревая их во враждебности к экономике и авторитетам.

В конце концов Шоу посчитал правильным посоветовать Джексону выйти со своим Содружеством из Общества и начать новое существование по собственной программе. Когда стало известно, что продается «Нью эйдж», Оридж решил приобрести журнал и поставить его на социалистические рельсы. Оридж не водил дружбу с Шоу (наверно, потому, что Шоу пристрастился произносить его фамилию на французский лад: Ориж) и решил выудить у Шоу финансовую поддержку через Джексона. Шоу как раз выручил пятьсот фунтов с лондонской постановки «Цезаря и Клеопатры» и был готов поделиться с молодыми людьми при одном условии: пусть они найдут дельца, который вложит в это предприятие такую же сумму. «Я не финансист, — объяснил он. — Сначала обработайте Сити». Ориджу помог один теософ, разделявший платформу будущего издания. Он внес необходимую сумму — и Шоу выполнил свое обещание. «Нью эйдж» превратился вскоре в рупор антифабианцев, и с его страниц Оридж обзывал Шоу «уэббетарианцем», а с Уэббом обходился даже без шуточек.

Наиболее ощутимые разногласия среди фабианцев связаны с именем Герберта Уэллса.

Уэллс был введен в Общество стараниями Шоу и Грэама Уоллеса в феврале 1903 года и с той поры года два с половиной не казал в Общество носа. Уэббы были рады такому новобранцу и старались вовсю использовать его появление среди фабианцев. Научные знания Уэллса, его общественный пыл и слава романиста привлекали супругов Уэббов в равной мере. Шоу был расположен к Уэллсу дружественно.

Впервые Шоу и Уэллс встретились 5 января 1895 года в театре «Сен-Джеймс» после премьеры освистанного публикой «Гая Домвилля» Генри Джеймса. Никогда особенно не любивший драму, Уэллс был приглашен в качестве театрального критика в «Полл-Молл Газетт». Это место пустовало, а Уэллсу очень хотелось попасть в газету. Редактор Каст полюбопытствовал, какой у Уэллса театральный опыт. Уэллс признался, что видел Генри Ирвинга и Эллен Терри в «Ромео и Джульетте» и Пенли в «Личном секретаре».

— И это все? — спросил Каст.

— Все, — ответил Уэллс,

— В таком случае вы основательно освежите нашу театральную страничку!

Уэллс был принят в штат. В театре Уэллс заговорил с Шоу на правах коллеги-критика, и домой они отправились вместе. Шоу говорил Уэллсу о суете театрального мира и о том, что ни в публике, ни даже на сцене не было человека, который оценил бы по достоинству ажурный диалог Джеймса. Уэллс тогда отметил про себя революционное облачение Шоу-критика: скромный костюм шоколадного цвета, оттенявший очень бледное лицо и огненные усы. «Он говорил со мной как с младшим братом. Мне понравился его дублинский говор, и весь он мне понравился — на всю жизнь».

Первые фабианские впечатления немало огорчили Уэллса. С собрания в Клементс-Инне, обсуждавшего «путаное, сырое сообщение о кредитах», он вынес впечатление, что «век не слышал такой безалаберной дискуссии. Три четверти говоривших были одержимы каким-то странным желанием — что есть мочи передразнивали невидимых спесивых ораторов. Это был семейный юмор, и посторонних он не развлекал».

Все дело было в том, что Уэллс и Общество совершенно не подходили друг другу. Уэллсу бы прибавить с десяток лет — тогда он, может быть, нашел себе дело у фабианцев. Обществам руководили и были его официальным рупором члены «старой шайки» — Уэбб, Шоу, Блэнд, Уоллес и Оливье. Надо отдать им должное, рядовых фабианцев они не подавляли. Уэбб и Оливье были опытными государственными служащими высшего ранга, Уоллес — высшего ранга школьным учителем, это был прирожденный педагог, имевший глубокую научную подготовку. Уэбб, Оливье и Уоллес приручили Блэнда и Шоу, авантюристов-литераторов — к моменту своего появления в Обществе таких же необузданных, как Уэллс, — и сделали из них хороших администраторов. Они научились не тянуть каждый в свою сторону, но тянули вместе общую лямку, управляя комитетами и проводя свои резолюции в рамках общих требований. Они горячо жаждали научиться всему — и всему научить друг друга. Они были до ужаса серьезны, падки до фактов, абсолютно нетерпимы к энтузиазму невежд, каким бы обаянием последние ни обладали, исполнены презрения к трескотне и к жупелам расхожих «революционных» речей.

Как публичные ораторы они были неотразимы, в дискуссиях дрались насмерть. Их «семейный юмор», как окрестил это Уэллс, покоился на следующем постулате Шоу. Любую проблему надлежит обдумать до конца. Когда же окончательное решение покажется вам таким простым, что его, по вашему мнению, мог бы с тем же успехом вынести любой дурак, нужно преподнести свою мысль публике с необыкновенным легкомыслием. Вы позабавите публику и положите на обе лопатки парламентских говорунов, прикрывающих внушительной позой тот факт, что на протяжении невыносимо долгого времени им, в сущности, нечего было сказать. Пример Шоу сообщал рядовым фабианским лекторам манерность, которая с непривычки так раздражала Уэллса. Но лидеры Общества от этой беды убереглись, ибо сила их индивидуальности почти не уступала Шоу.