Юлий Цезарь

Весной 54 года Цезарь возвратился в Галлию; к нему в надежде составить себе состояние присоединился в качестве офицера брат Цицерона Квинт. Красc, перешедший через Босфор и вступивший с севера в Сирию, в первых месяцах 54 года заместил Габиния в его командовании.

Помпей, напротив, отправил в Испанию своих легатов, а сам остался в соседстве с Римом под предлогом заботы о снабжении продовольствием метрополии. В действительности же он не считал удобным, чтобы все три вождя были далеко от Рима. В самом деле, хотя консервативная партия понесла тяжкие потери в своей численности и влиянии, она все же не складывала оружия. Чтобы создать затруднения империалистической политике триумвиров, она притворно выступила на защиту народов, угнетенных Римом. В сенате, в народных собраниях, в частных разговорах, в стихах и в прозе эта партия протестовала против грубой алчности Цезаря, против скандальных богатств его офицеров, особенно Мамурры и Лабиена.[208] Она пыталась разбудить уснувшую совесть нации. Но нация, охваченная заразительным энтузиазмом, требовала только денег, завоеваний и празднеств. Она смотрела на Британию и Парфию как на уже покоренные страны. Она уже давала в рост или тратила тамошние сокровища. Она пела дифирамбы Цезарю, Крассу и Помпею, особенно Цезарю, самому популярному в данный момент человеку, к которому устремлялись все взгляды, «единственному полководцу»,[209] как называли его поклонники.

Во все эпохи, слишком жадные до удовольствий и денег, характер людей портится; они не умеют долго оставаться в меньшинстве, легко меняют свое мнение.

Таким образом, все тогда следовали за Цицероном, вполне перешедшим на сторону триумвиров. Красc захотел примириться с ним перед отъездом.[210] Помпей не упускал случая выказать ему свою любезность.[211] Цезарь особенно внимательно относился к его брату, хваля его сочинения, искусно льстил его литературному тщеславию и с распростертыми объятиями принимал всех лиц, им рекомендованных.[212] Как было сопротивляться стольким любезностям? Время от времени, правда, какой-нибудь скандал смущал его и раздражал. В такую минуту, например, он думал выступить перед сенатом с обвинением против Габиния.[213] Потом робость, лень, общий скептицизм, чувство бесполезности всякого противодействия побуждали его оставить все и заниматься более не публичными делами, а своими судебными речами[214] и литературными творениями. Он был готов сделаться настоящим ученым. В данный момент он работал над приведением в порядок рукописи Лукреция, покончившего в прошедшем году в припадке меланхолии жизнь самоубийством, вызванной, по-видимому, злоупотреблением афродизиастическими напитками.[215]

Он предполагал также написать поэму о подвигах Цезаря в Британии. Наконец, и это обычное утешение всех бывших государственных людей, он составил большой политический трактат «De Republica».[216] Демократия в Риме находилась при последних содроганиях; аристократии более не существовало; монархия была ненавистна до такой степени, что никто не мог серьезно рассматривать ее как лекарство от настоящих зол. Какая же реформа могла спасти республику? Так был поставлен вопрос Цицероном в его книге. Он думал решить его аристотелевским примирением монархии, аристократии и демократии, предлагая в качестве высшей должности республики выбор выдающегося гражданина, поставленного на определенный срок во главе государства с обширными полномочиями и который заставил бы уважать все сенатские постановления и народные законы.

К несчастью, в то время как Цицерон предавался этим глубоким политическим размышлениям, он, охваченный манией роскоши, продолжал делать долги. Хотя он не расплатился еще за дом, разрушенный у него Клодием, хотя вознаграждения, назначенного ему сенатом, было недостаточно для восстановления его дворца и вилл, он все же продолжал тратить деньги на свою виллу в Помпеях, приобрел еще одну виллу в Путеолах и делал постройки в Риме, увеличивая число своих рабов.[217] Цезарь ловко выбрал момент, когда Цицерон оказался в стесненном положении, и заставил его принять в долг значительную сумму.[218]

Катулл, сделавшийся горячим аристократом, направлял на сторонников народной партии свои дерзкие стихи.

Возвратившись в Рим, он окончательно порвал с Клодией и, написав последнее прощальное стихотворение, горькое и печальное,[219] переменил сюжет, размеры и стиль. Он встал теперь на защиту консервативной политики и разрабатывал ученую, мифологическую и утонченную поэзию александрийцев. Он написал диким галлиямбическим размером странное (LXIII) стихотворение, трактующее об оргиастическом культе Кибелы. Он составил эпиталаму в честь Фетиды и Пелея[220] и в коротких и сильных стихотворениях нападал на Цезаря, Помпея и их главных сторонников.[221] Он, молодой провинциал, выражал ультрааристократические чувства, ужас к этой вульгарной демократии, смешивающей теперь все классы даже на самых высоких должностях:

Здоровье его было совершенно разрушено. Предчувствуя свой близкий конец, он поспешил собрать свои лучшие поэмы, составил из них маленький том и выразил в прекрасных стихах глубокую скорбь, которая его угнетала:

Наступило лето. Красc без объявления войны вторгся в Месопотамию и занял многие ее города. Цезарь, напротив, медлил со своей высадкой в Британии. В Риме начиналась предвыборная борьба. Кандидаты были многочисленны на все должности; не менее пяти лиц домогались консульства: Гай Меммий Гемелл — прежний враг, а теперь официальный кандидат Цезаря; Марк Валерий Мессалла — знатной древней фамилии, хорошо принятый среди консерваторов; Марк Эмилий Скавр; Гай Клавдий, другой брат Клодия, и, наконец, Гней Домиций Кальвин.[224]

Сразу разразившаяся дикая борьба честолюбий вызвала ряд скандалов. Рим никогда не видал ничего подобного. Все должностные лица требовали от конкурентов денег за свое содействие.[225] Оба консула заключили правильный договор с Меммием и Кальвином, обязуясь помочь им при условии, что, если те будут избраны, они с помощью искусного подлога дадут им желаемые провинции, а в случае неудачи — заплатят им 400 000 сестерциев.[226] Подкуп скоро превзошел все виденное до сих пор. Один кандидат обвинял в подкупе своего соперника, другие следовали его примеру. Скоро все одновременно стали обвинителями и обвиняемыми.[227] Остолбеневшая, испуганная публика спрашивала себя, что же произойдет в день выборов. По мере приближения дня комиций обвинения, нападки, угрозы делались все сильнее, а подкупы наглее; в день выборов кровь неизбежно должна была потечь рекой по Марсову полю. Но никто не предпринимал ничего, кроме жалоб. Катон, бывший претором, кончил тем, что приказал всем кандидатам в трибуны дать ему на руки миллион сестерциев, угрожая конфисковать его в случае подкупа избирателей.[228] Помпей, раздраженный и негодующий, предоставил вещам идти своим порядком; сенаторы не хотели брать на себя опасной инициативы, и хотя долго и усердно заседали, не могли прийти к соглашению.[229] Наступила сильная летняя жара; все говорили, что никогда не было так жарко[230] и что нужно бежать в деревню. Сенат отложил консульские выборы до сентября, надеясь, что избирательная лихорадка пройдет, пока будут разбирать процессы.[231]

208

См.: Cicero, Α., VII, 7, 6, —Catullus, XXIX.

209

См.: «Imperator unice» Катулла, Carm. XXIX, 11; LTV, В., 2, — иронический намек на чрезвычайные похвалы, расточаемые Цезарю его поклонниками.

210

Cicero, F. I, 9, 20.

211

Cicero, Ad Q., II, 15; В., 2.

212

Cicero, F., I, 8, 12–18; F., VII, 5; VII, 8, 1.

213

Cicero, Ad Q., III, 2, 2.

214

Lange, R. A. III, 339; Cicero, Ad Q., II, 16, 1; Α., IV, 16, 1.

215

См.: Giussani, L. R., 147; Stiampini, Il suicido di Lucrezio R. S. Α., I, fasc. 4; Cicero, Ad Q. II, XI, 4.

216

Cicero, Ad Q., II, 14, 1.

217

Lichtenberger, De Ciceronis re privata; Paris, 1895, p. 9, 14.

218

Из показаний самого Цицерона (Α., V, 4, 3; V, 5, 2; V, б, 2) следует, что он был должником Цезаря. Так как эти письма, принадлежащие к 5 году, говорят о возврате долга, то мне кажется вероятным, что долг был сделан в эпоху самой большой дружбы между Цезарем и Цицероном и наибольшего богатства Цезаря.

219

Catullus, Carm., XI.

220

Giussani, L. R., 167.

221

Catullus, Carm., XXIX, LIV, LVI1, XCIII.

222

Catullus, Carm., LII. (Перевод А. П. Рудакова).

223

Catullus, Carm., XXXVII. (Перевод А. П. Рудакова).

224

Lange, R. Α., III, 337.

225

App., В. С, II, 19.

226

Druma

227

Cicero, Α., IV, 16, 8.

228

Плутарх (Cato Ut., 44) рассказывает этот эпизод с некоторой неточностью, что следует из текста Цицерона (Α., IV, 15, 7).

229

Cicero, Q., II, 16, 2.

230

Cicero, Q., II, 16, 2.

231

Cicero, Q., III, 16, 3.