Фокус

Финкельштейн что-то пробормотал под платком.

– Пустяки, – Ньюмен покачал головой, потер пальцами глаза и продолжил трясти головой, смахивая подступающие слезы.

Финкельштейн с усилием повернулся к нему, стараясь при этом удерживать голову запрокинутой назад. Посмотрев минуту на Ньюмена, он спросил: – Зачем вы это делаете?

Ньюмен вытер глаза рукавом и посмотрел на него.

– Идемте в дом, – сказал он. Его живот все еще полностью не принял прежнюю форму. – Идемте, я проведу вас.

Финкельштейн часто дышал.

– Сердце у вас в порядке? – спросил он.

Финкельштейн приподнял бровь, что означало, что не совсем.

Они так и сидели, не меняя положения. Постепенно Ньюмен почувствовал, как внутри у него все расслаблялось, начиная с шеи и опускаясь вниз. Он вдохнул, и теперь сделать это было не трудно. Он перекатился на бок, оперся на витрину и придвинулся к своим ногам.

– Идем, – дрожа, сказал он.

Финкельштейн встал после его прикосновения. Его тяжелая рука тряслась и была влажной. Кровь равномерно увеличивала пятно, которое покрывало всю переднюю часть рубашки. Ньюмен взял его руку и так они дошли до двери и вышли из магазина. Финкельштейн, не говоря ни слова, подождал на тротуаре, пока Ньюмен захлопнет двери и защелкнет замок. Свет остался включенным. Ньюмен провел своего товарища по несчастью по тротуару и по дорожке к его дому, потом на веранду, где открыл перед ним дверь.

– Ваша супруга ведь дома? – спросил он.

Финкельштейн покачал головой. – Она вместе с мальчиком и стариком поехала в Бронкс. К родственникам.

Ньюмен завел его на кухню и включил свет. Рубашка слишком промокла, чтобы ее можно было расстегнуть, поэтому, они разорвали ее и выбросили на заднюю веранду. Ньюмен вынул из холодильника формочку со льдом, высыпал кубики на кухонное полотенце и положил их Финкельштейну на лоб. Придерживая их, он устроил еврея на стуле так, чтобы голова у того опиралась на столешницу сделанного из светлой сосны стола.

Ньюмен стоял и, придерживая компресс, осмотрел кухню. Помещение было удивительно чистым. Надо признать, подумал он, что евреи чистоплотный народ. А потом, ему пришло на ум, что существует мнение, что они неопрятны. Ушибленная сторона головы пульсировала, его руки продолжали трястись, и он опустил взгляд на побледневшее лицо Финкельштейна. Когда он поворачивался чтобы посмотреть на него, он заметил висящее рядом с дверью зеркало и увидел в нем свое отражение. Его скула посинела. Галстук полностью развязался. Он вспомнил о пальто. Перемычка очков глубоко вонзилась в переносицу… Должно быть, все это время он прижимал их к лицу, понял он. Он обошел ноги Финкельштейна, сменил руку, держащую компресс, и, подойдя к зеркалу ближе, как во сне взглянул на свое лицо.

За всю свою жизнь он никогда не знал такого покоя, несмотря на поток текущей по нему крови. Внутри его возбужденного тела очень широко и глубоко разлилось спокойствие, и он уставился на свое отражение, физически чувствуя этот покой. Ему даже показалось, что он услышал звук – ровный, негромкий, звучащий где-то далеко. Он стоял и прислушивался к нему.

Уложив Финкельштейна в кровать, он вышел из дома, зашел в магазин и выключил там свет. Голос покоя снова тихо пел у него в ушах, и он стоял в темном магазине как будто, чтобы лучше расслышать звук, пытаясь постичь почему он делает его таким уверенным и избавляет от страха. Он вышел в дверь и подергал ее, чтобы убедиться, что она заперта, а затем снова вернулся в дом и оставил ключ от магазина на столике возле телефона. Держа рукой на выключателе в гостиной, он на мгновение замер и оглядел комнату. Его ноздри принюхались к воздуху. Снова и снова он переводил глаза с одного предмета обстановки комнаты на другой, как будто рассчитывая обнаружить что-нибудь странное.

Стоя в комнате он ждал. Потом подождал еще немного. И ничего странного он не заметил, это была обыкновенная комната обыкновенного человека.

Его рука выключила свет и он поспешил прочь из дома.

Выйдя на улицу, прежде чем направиться домой, он посмотрел по сторонам. Полицейской машины нигде не было. Широко шагая, он быстро перешел на свою сторону улицы и впервые почувствовал боль под ребром. Только теперь он смог подумать о Гертруде и о том, как она убежала, не сказав ни слова. Он был очень разгневан, однако почти во весь голос сказал, что было бы разумнее, если бы она не кричала, а побежала домой и вызвала полицию. Это было гораздо разумнее, однако… Если бы только она завизжала и бросилась на них. Это было бы хорошо, это было бы просто замечательно. Если бы только она смогла поступить так и после схватки чувствовать сейчас, то же, что и он, ему бы никогда не пришлось объяснять ей, почему он…

– Лалли?

Это было неправильно. Он тут же понял, что она выходила не из того дома. Он стоял и смотрел на нее на веранде, а потом увидел Фреда, который вышел и спокойно закрыл за собой дверь с сеткой для защиты от насекомых. В темноте он не видел их лиц. Она ждала, что он поднимется к ней, но он печально стоял на месте. С ее стороны нехорошо было выйти в это время из дома Фреда. Или из любого другого дома кроме его собственного. Это было так печально неправильно…

Она спустилась с веранды и остановилась перед ним на тротуаре под деревом.

– Что ты там делала? – спросил он тонким голосом, зная, что она там делала.

– Заходила к Фреду, – сказала она.

В ответ он потянулся и ласково коснулся ее локтя.

Она схватила его протянутую руку. Ее голос был деловитым, как в парке, когда она говорила с той истеричной девушкой. – Идем, – тихо настаивала она, – я рассказала ему. О Побережье и обо всем остальном.

Он отдернул свою руку. Казалось, в нем снова оживала истерия драки, и он опасался, что расплачется, если попытается заговорить.

Она не позволила ему убрать руку. – Идем, Лалли. Фред хочет поговорить с тобой.

Он шагнул назад в то время, как она потянула его за руку к ступенькам веранды Фреда. – Так ты не звонила в полицию? – глухо спросил он.

– Когда я добежала сюда, все уже практически закончилось, – объяснила она. – Идем…

– Но ведь меня могли убить…

– Мы как раз собирались покончить с этим, – приблизив свое лицо к нему, пообещала она.

– Но, Герта, меня могли убить, пока ты…

– Быстрее, чем Фред их никто бы не остановил, ведь правда? Мы как раз собирались…

– Герта! – воскликнул он. Крик вырвался из его горла. Он беспомощно причитал, его рассудок обливался слезами, и крепко держа ее за руки, он начал уводить ее назад вдоль тротуара, всхлипывая: – Герта! Герта!

– Сейчас же прекрати!

– Ты даже не закричала! Ты убежала… Герта, ты убежала и оставила…

От прикосновения руки к плечу он резко повернулся, как от удара. Он не видел лица Фреда, но ощущал запах его сигары.

– Ньюмен, я хочу поговорить с тобой, – спокойно сказал Фред.

Гертруда обошла его сзади и стала рядом с Фредом лицом к нему. Они оба хотели с ним поговорить. Он слышал ее слова, что все в порядке, что все в полном порядке, Фред просто хотел поговорить с ним и извиниться…

Он слышал, как она раздраженно звала его, когда он уходил. Он знал, что он шел, но ударил он Фреда или нет… он не мог отчетливо вспомнить, что заставило его идти. Ее взволнованный голос звучал все реже, он продолжал идти, а затем стало тихо. Что-то мягкое легко коснулось его лодыжки, и он остановился, поднял с бордюра свое пальто и, поворачивая за угол, надел его.

Аллея была такой темной, как будто было три часа ночи. Широко шагая, он хорошо разогнался против ветра, который скрипел над его головой негнущимися ветками деревьев. Ветер обжигал его лицо как мыльная пена порез на коже, боль в груди от ходьбы усиливалась, и он осознал силу, которая в нем осталась. Его казалось, что глаза раскрылись очень широко, и он поглощал ими темноту, ощущая дикое желание испытать себя. Вспоминая, как он жестами пытался отправить их от себя к магазину, он цепенел от отвращения и требовал, чтобы нападавшие вышли к нему возле следующего дерева… или следующего… Как бы он заехал тому человеку, который сморкался на улице! Атаковать, нужно было атаковать. О Боже, если бы они подошли к нему сейчас! Если бы он мог драться, пока у него не отвалятся руки…!