Люси

– Вы называете это ругательством? Я знаю и похуже. Я знаю слово, которым называется срамное место быка, и даже могу его сказать…

Мисс Ардмор решительно подошла к ней и хлопнула ладонью по губам.

«Понятно, – подумала Этти. – Меня «задыхают», чтобы воспитать приятную во всех отношениях молодую особу». С каждым днём Этти становилось всё хуже и всё сильнее не хватало воздуха. Она чувствовала себя рыбой, выброшенной из воды. Она никогда не говорила этого вслух, потому что хоть Ханна и не была рыбой, но всё-таки морским существом. Этти не нравилось слово «русалка». Оно казалось ей созвучным слову «служанка», а служанками она считала всех глупых женщин, самозабвенно превозносящих мужчин. Своим основным несчастьем Этти считала отношение людей к прекрасной половине человечества – увы, той самой половине, к которой принадлежала она.

В это мгновение она увидела мелькнувший в волнах хвост. «Куда же она плавает?» – Этого Этти никак не могла разгадать. Её удручало, что она не может последовать за Ханной. Она была не морским существом, а человеком. А что значит быть человеком? В мире Этти это значило не иметь возможности распоряжаться своей жизнью. Всё в этом мире подчинялось правилам и предписаниям.

Этим летом её кузина Матильда Форбс, или просто Маффи, обручилась. Ей было семнадцать, и всю её дальнейшую жизнь можно было бы уместить в небольшой список:

1. Удачно выйти замуж. Удачным женихом в данном случае считался граф из Англии. С хорошим положением в обществе. Он получит деньги Маффи, а она – его титул.

2. Собрать достойное приданое по формуле «дюжина дюжин»: всех необходимых для невесты вещей должно быть по двенадцать пар. Такое приданое заказывали каждой приличной невесте.

3. Родить детей, которые тоже получили бы высокий титул. В случае рождения дочерей Маффи должна будет удачно выдать их замуж, заказав каждой «дюжину дюжин».

4. Растолстеть, потому что все Форбсы с возрастом начинают страдать от лишнего веса. Гувернантка научила Этти говорить «в теле» вместо «толстый», хотя девочка так и не поняла, почему нельзя называть вещи своими именами.

5. Проводить лето в Бар-Харборе. Осень – в Лондоне. Зиму в деревне, в имении графа. Весну – в Париже. Кроме того, если денег будет достаточно, Маффи сможет уговорить Морфита («Что за ужасное имя!» – подумала Этти) оставаться в Париже подольше.

6. А затем, дожив до старости, Маффи останется только умереть, надеясь не повторить участь Большой Аделаиды: слепой, немой, в инвалидном кресле, в сопровождении эксцентричной сестры.

Хотя какое это имело значение? Все они были всего лишь женщинами – служанками в мире мужчин: старые леди, молодые девушки, даже замужние дамы, которых называли матронами, считались всего лишь глупыми женщинами.

Этти посмотрела на море и уже в который раз подумала: куда же уходит Ханна? Точнее, куда она уплывает?

«Неужели моя жизнь может стать ещё более сложной?» – в отчаянии думала Ханна, плывущая к пещере, чтобы увидеться с Мэй.

Грозные слова Стэнниша Уитмана Уилера всё ещё звучали в её ушах: «Тебе придётся выбрать, Ханна. Уже очень скоро. Ты не можешь одновременно идти двумя дорогами. Я могу сделать тебя счастливой здесь, на суше».

«Но я умру на суше».

«Нет, не умрёшь. Ты привыкнешь. И мы поженимся».

«Стэнниш Уитман Уилер женится на обычной служанке? Ты потеряешь всех своих клиентов, а я потеряю море».

Они спорили об этом уже не первый месяц и ни к чему не пришли. А с той минуты, как выяснилось, что у них с Мэй есть третья сестра и она совсем рядом, споры со Стэннишем стали ещё жарче. Ей придётся оставить сестёр ради замужества? Стэнниш отказался от моря ради живописи, а готова ли она отказаться от моря ради Стэнниша? Тяжелее всего было, когда он с какой-то странной беспечностью бросил ей:

– Ты привыкнешь. Вот увидишь. Сначала тебе будет немного больно, как будто от царапины. Но это быстро пройдёт. Даже шрама не останется. Ты ничего не будешь чувствовать.

Вот в этом-то и было дело: с тех пор как Ханна стала русалкой, она стала многие вещи чувствовать по-другому. Мир стал гораздо ярче и удивительней, от такого мира было нелегко отказаться.

– Ты только посмотри! – воскликнула Мэй, когда Ханна вплыла в пещеру. В руках у неё был листок бумаги.

– Что это? – поинтересовалась Ханна.

– Подплыви поближе и посмотри сама. Только не трогай мокрыми руками. Это акварель.

– Какой красивый рисунок, – прошептала Ханна. – Она хочет встретиться с нами. Разве ты не видишь? Это же яснее ясного, Мэй! – Её голос дрогнул, и она заплакала.

– Ханна, что с тобой? – Мэй положила руку на плечо сестры.

– Он был одним из нас, – проговорила она, слезинки одна за другой скатывались по её щекам.

Мэй почувствовала, как где-то глубоко внутри неё зародился страх. Она нервно дёрнула хвостом и покрепче обняла Ханну:

– Кто? О ком ты говоришь?

– Стэнниш Уитман Уилер, – едва слышно проговорила Ханна.

– Художник?

Ханна кивнула. Холодок пробежал по спине Мэй. Она вздрогнула: чешуйки на её хвосте мрачно сверкнули, как будто само её существо излучало страх. Она догадалась, о чём Ханна хочет её спросить. Мэй никогда не заговаривала об этом с сестрой: боялась заговорить.

– Однажды в деревне он принял тебя за меня? – спросила Ханна.

– Да, – чуть слышно пробормотала Мэй.

– Ты шла по переулку. Он видел только твой затылок и волосы и подумал, что этот я. Понимаешь, Мэй, он… он… – прошептала она, – мой возлюбленный.

– Но ты же говорила, что он сын моря.

– Был сыном моря. Он не может вернуться.

– Почему?

– Это всё Законы соли, Мэй. Если он попытается вернуться в море, то погибнет. – Ханна сокрушённо вздохнула. – Мы очень сильно любим друг друга. Что может быть ужаснее?

– Возможно. – Мэй подумала о Хью Фицсиммонсе, о его прекрасных серых глазах, которые завораживали и притягивали её, и доброй улыбке, и о том, как сияли эти глаза, когда он смеялся.

– У меня тоже есть возлюбленный. Он не имеет никакого отношения к морскому народу, он самый обыкновенный человек, поэтому у нас не было выбора.

15. Родовое имение

Был поздний вечер, когда Люси вышла из своей комнаты, чтобы взять книгу – почитать перед сном. Оба родителя коротали вечер в маленькой гостиной. Отец читал, а мать зашивала небольшую прореху в одежде преподобного. Лицо миссис Сноу приняло обиженное выражение, как только она заметила дочь:

– Люси, этим утром, когда мы встретили герцога в клубе, тебе не следовало… не следовало… – Она начала запинаться.

– Не следовало? Чего не следовало? Мама, я была предельно дружелюбна.

– Да, ты была дружелюбна, но так беспощадно интеллектуальна! И зачем ты упомянула Оскара Уайльда, этого бесстыдника?

– Мама, он – известный драматург, и герцог знает его и Джеймса Уистлера тоже. – Она не призналась, что он знает и Лили Лэнгтри, действительно скандальную красавицу, у которой, так во всяком случае говорили, была интрижка с самим принцем Уэльским. В Англии у герцога было много интересных друзей. Он посещал все выставки и театральные постановки. Люси вспомнила, как красноречиво он описывал античные скульптуры Парфенона, выставленные в Британском музее: «Когда вы стоите перед ними, Люси, просто не верится, что они сделаны из камня. Границы пространства и времени как будто стираются, и вы становитесь частью…» – Он сделал паузу, чтобы подобрать слово. «Часть грёзы». – «Точно. Часть грёзы, которая длится вечность мгновения».

– Мама, я не понимаю. Я искренне интересовалась тем, что он рассказывал о жизни в Лондоне, о музеях, и я думала, что была достаточно дружелюбной.

– Моя дорогая, – отец поднял глаза от своего чтения, – дружелюбие не та величина, которую можно измерить и отсыпать, как сахар или муку.