Страница 47 из 121
Рана воспалялась.
Я вижу, как прекрасные читательницы уже проливают слезы над моим героем, и, пока они не лишились чувств, спешу прибавить, что он, однако, не умер от этой раны. Ему суждено было еще долго жить. Впрочем, если бы он умер, мне пришлось бы сломать перо и на том кончить свой рассказ, но так как он жив, я продолжаю.
Итак, рана его воспалилась, но, сверх ожидания, это пошло па пользу нашему канцлеру из Бараньей Головы. Воспаление оттянуло кровь от головы, мысли его прояснились: он сразу понял, что до сих пор делал одни только глупости. Во-первых, наш канцлер решил во что бы то ни стало овладеть Репихой, и нечего удивляться этому; другой такой красавицы и не сыскать было во всем Ословицком уезде, но для этого ему нужно было избавиться от Репы. Если бы Репу взяли в солдаты, канцлер мог бы себе наконец сказать: «Гуляй, душа, наша взяла!» Но на так-то легко было подсунуть Репу вместо сына войта. Правда, писарь — это сила, и Золзикевич был такой силой среди писарей, однако, к несчастью, в рекрутском наборе он не является высшей инстанцией. Приходилось еще иметь дело с земской стражей, с воинской комиссией, с начальником уезда, начальником земской стражи — одним словом, с лицами, нисколько не заинтересованными в том, чтобы вместо Бурака подарить государству и армии Репу. «Внести его в списки? Ну, а дальше?» — ломал себе голову мой симпатичный герой. Ведь вместе со списками надо представить п метрики, да и Репе рот не заткнешь. Кончится тем, что ему же дадут по носу, да еще, пожалуй, прогонят с должности.
Самые великие люди под влиянием страсти делают глупости, но в том и заключается их величие, что они вовремя умеют их осознать. Золзикевич понял, что, обещав Бураку внести Репу в списки, он сделал первую глупость; совершив нападение на его жену — сделал вторую; а напугав их обоих рекрутчиной — третью. О, возвышенная минута, когда истинно великий муж говорит себе: «Я осел!», ты наступила и для Бараньей Головы, слетев, словно на крыльях, из краев, где выспренное вытекает из возвышенного, ибо Золзикевич явственно сказал себе: «Я осел!»
Но мог ли он бросить этот план теперь, когда, обагрив кровью своей собственной... (в пылу он сказал: собственной груди), мог ли он бросить этот план, когда ради него пожертвовал совсем новой парой суконных штанов (за которые еще не заплатил Срулю) и парой нанковых, которые надевал не более двух раз?
Нет, никогда! Напротив, теперь, когда к его видам на Репиху присоединилась еще жажда мести ей, ее мужу и Кручеку, Золзикевич поклялся, что будет последним болваном, если не упечет Репу.
Итак, оп думал, как бы это сделать, в первый день, меняя компрессы; думал и на другой день, меняя компрессы; думал и на третий, меняя компрессы,— и знаете, что придумал? Да ничего не придумал!
На четвертый день ему привезли из ословицкой аптеки пластырь. Золзикевич приложил его, и — о чудо! — почти в то же мгновение он воскликнул: «Нашел!» И действительно, он кое-что нашел.
ГЛАВА IV,
которую можно было бы назвать «Зверь в сетях»
Дней пять или шесть спустя в корчме Бараньей Головы сидели войт Бурак, гласный Гомула и Репа.
— Будет вам спорить из-за пустяков,— поднимая стакан, сказал войт.
— А я говорю, что француз не дастся пруссаку,— крикнул Гомула, стукнув кулаком по столу.
— А пруссак, черт его поберп, тоже хитер! — возразил Репа.
— Ну и что же, что хитер? Французу турок поможет, а турок всех сильней.
— Много ты знаешь! Сильнее всех Гарубанда (Гарибальди).
— Ну, уж ты скажешь. Где это ты выкопал своего Гарубанду?
— Ничего я не выкапывал. А люди говорили, что плавал он по Висле и кораблей у него видимо-невидимо, а войска — страшная сила. Только вот с непривычки пиво ему в Варшаве не понравилось, дома-то у него получше, оттого он и воротился.
— И все-то ты брешешь. Уж известно, что всякий шваб — это еврей.
— Так Гарубанда-то не шваб.
— А кто ж он, по-твоему?
— Кто? Царь он — вот кто?
— Умен ты очень!
— Ну, и ты не умнее!
— А раз такой умный, скажи-ка мне, как звали нашего прародителя?
— Как? Известно, Адам.
— Да это крестное имя, ты скажи, как его прозвание.
— А я почему знаю.
— Вот видишь. А я знаю. Прозвание ему было «Искупила».
— Да ты белены объелся!
— Не веришь, так послушай:
— Ну что, не «Искупила»?
— Пусть будет по-твоему.
— Выпили бы лучше,— прервал их войт,
— За твое здоровье, кум,
— За твое здоровье!
— Лхаим!
— Селям!
— Дай бог счастливо!
Все трое выпили, но так как происходило это во время франко-прусской войны, то Гомула опять вернулся к политике.
— Французы,— сказал он,— просто вертопрахи. Я-то их не помню, а только мой отец говорил, что как стояли они у пас на постое, прямо как Судный день был в Бараньей Голове. Больно они охочи до баб. Возле нашей хаты жил Стась, отец Валента, а у них на постое тоже был француз, а может, и два, не помню. И вот, просыпается раз ночью Стась, да и говорит: «Каська! Каська! Мне почудилось, будто француз возле тебя лежит». А она говорит: «Да и мне самой тоже так сдается». А Стась говорит: «Так ты скажи ему, чтобы он убирался прочь!» А баба ему: «Как бы не так... Поговори с ним, когда он по-нашему не понимает!» Чего ему было делать?..
— Выпьем-ка еще по одной,— сказал Бурак,
— Дай бог счастливо!
— Спасибо на добром слове!
— Ну, за твое здоровье!
Выпили опять, а так как пили они ром, то Репа, осушав свой стакан, стукнул им по столу и сказал;
— Эх! Что добро, то добро!
— Еще, что ли? — спросил Бурак,
— Наливай!
Репа уже побагровел, а Бурак все продолжал ему подливать,
— Вот ты,— наконец сказал он Рене,— ведь одной рукой закинешь куль гороха на спину, а на войну идти побоишься,
— Я побоюсь? Нет, драться так драться.
— Иной и мал, да удал,— сказал Гомула,— а другой и велик и здоров, да трус.
— Врешь! — воскликнул Репа. — Я не трус!
— Кто тебя знает? — продолжал Гомула,
— А вот двинул бы я тебя этим кулаком по спине,— ответил Репа, показывая кулак с добрый каравай,— рассыпался бы ты, как старая бочка,
— Ну, это как сказать,
— Давай попробуем!
— Будет вам,— вмешался войт.— Никак, вы драться хотите? Лучше выпьем.
Выпили еще, но Бурак и Гомула только пригубили, а Рзпа хватил залпом целый стакан рому, так что у него глаза чуть на лоб не выскочили.
— Поцелуйтесь теперь,— сказал войт.
Репа бросился обнимать Гомулу и заплакал, а это означало, что он изрядно подвыпил, затем стал сетовать па свою горькую долю, вспоминая пегого теленка, который две недели назад околел ночью в хлеву.
— Ох, ведь какого теленка господь бог отнял у меня! — жалобно причитал он.
— Не горюй,— сказал Бурак. — Ты послушай лучше, что я тебе скажу. В канцелярию пришла бумага, будто господский лес отойдет крестьянам.
— И правильно,— ответил Репа. — Лес-то не бария сажал.
Замолчав, он опять принялся причитать:
— Ох! Вот теленок был так теленок! Как подойдет, бывало, к корове да как даст ей башкою в брюхо, та и отлетит к самой балке.
— Писарь говорил...
— Что мне ваш писарь! — сердито прервал его Репа.— Плевать мне на вашего писаря!
— Не ругайся! Лучше выпьем!
Выпили опять. Репа как будто успокоился и смирно сел на скамью, как вдруг дверь отворилась, и на пороге показались зеленая фуражка, вздернутый нос н козлиная бородка писаря.
Репа сорвал с головы шапку, съехавшую на затылок, бросил ее на пол и, встав, пробормотал: