Страница 1 из 12
ФЕДОР АБРАМОВ
Роман «Братья и сестры» — первое художественное произведение Федора Александровича Абрамова. Критик и литературовед, он был ранее известен читателю как исследователь «Поднятой целины» М. Шолохова.
Может быть, поэтому в его романе чувствуется та эстетическая культура, которой часто не хватает молодым, начинающим свой путь в литературе писателям. Но есть в его романе и нечто более важное: поистине сыновья любовь к родному северному краю, к его людям — простым труженикам. Ф. Абрамов пишет о том, что с детства знакомо, бесконечно дорого ему.
Родился Ф. А. Абрамов в 1920 г. в деревне Веркола Карпогорского района Архангельской области, в семье крестьянина. До 1938 г. жил и учился в родных местах. Впечатления детства и юношества, события, которые наблюдал будущий писатель во время войны, когда он после второго тяжелого ранения был отпущен с фронта «на поправку» и в течение весны и лета 1942 г. жил в родной деревне, многое определили в содержании и образном строе его произведения.
Роман «Братья и сестры» рассказывает о разных судьбах людей северной деревушки Пекашино в период Отечественной войны. Это суровое повествование о нравственной силе, жизнеспособности и стойкости народа, о его неистребимой вере в победу. Чем глубже погружает нас автор в жизнь деревни, чем лучше мы узнаем его героев, тем все более проникаемся волнующим чувством гордости, веры и радости за этих простых и великих в своих усилиях, в своем труде людей.
В центре романа — простая женщина Анфиса Минина. Во время войны ее избирают председателем колхоза. Писателю удалось создать характер, в котором органически сочетается требовательное осознание государственного долга, ответственности перед фронтом с гордой и стыдливой женской чистотой, затаенной робостью, чуткой отзывчивостью.
Сдержанно, с подлинной драматичностью рассказана жизнь Степана Андреяновича Ставрова, одного из тех, кого война переломила и «выпрямила»: гибель сына- политрука заставила его отречься от того собственнического, чужого, что с годами укоренялось в его характере. Степан Андреянович становится верным помощником Анфисы.
И все же самое сильное, человечное в романе Ф. Абрамова — история Анны Пряслиной и ее осиротевших во время войны детей. Особенно удачно выписан четырнадцатилетний Мишка Пряслин, мастер на все руки, неутомимый работник в колхозе.
За обычным, будничным писатель раскрывает то чувство коллективности и патриотизма, которое определяло жизненное поведение этих разных людей в годину народных бед и суровых испытаний.
Это не значит, что в романе Ф. Абрамова все добрые, псе хорошие, все самоотверженные. Изгоняют колхозники председателя Лихачева: крикуна и демагога. Враждебное всему строю нашей жизни собственническое начало воплощает в себе бывший бригадир Клевакин: и в годы войны он думает только о себе.
Личные отношения между Анфисой, раненым отпускником Лукашиным и Варварой Иняхиной — любовная «интрига», которой автор уделяет сравнительно большое внимание, оказывается наименее удачной и важной в сюжетном построении романа, отходит на задний план.
Правдиво выписанные сцены пахоты, сенокоса, уборки хлеба, картины, в которых мы видим, как эти люди колхозной деревни подпирали своим трудом воюющий фронт и кующий оружие город, органически сочетаются в произведении Ф. Абрамова с поэтическими светлыми пейзажами и юмористическими эпизодами. Драматически серьезное перемежается с комическим в рассказе о соревновании на пахоте двух стариков, вечных «соперников» — Трофима Лобанова и Степана Ставрова. Входит в повествование и трогательно-смешная история зарождающейся любви Дунярки и Мишки Пряслина.
Ф. Абрамов внимательно и чутко вслушивался в живую речь народа. Северный архангельский говорок — не только в отдельных словах, выражениях, он слышится в самом строе фразы. Повествовательный язык автора отличает певучая образность и поэтическая сила.
Л. Якименко
РОМАН-ГАЗЕТА
12(192) 1959
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ МОСКВА
Федор Абрамов
БРАТЬЯ И СЕСТРЫ
Помню, я чуть не вскрикнул от радости, когда на пригорке, среди высоких плакучих берез, мелькнула старая сенная избушка, тихо дремлющая в косых лучах вечернего солнца.
Позади был целый день напрасных блужданий по дремучим зарослям Синельги. Сена на Верхней Синельге (а я забрался в самую глушь, к порожистым перекатам с ключевой водой, куда в жару забивается хариус) не ставились уже несколько лет. Травища — широколистый, как кукуруза, пырей да белопенная, терпко пахнущая таволга — скрывала меня с головой, и я, как в детстве, угадывал речную сторону по тянувшей прохладе да по тропам зверья, проложенным к водопою. К самой речонке надо было проламываться сквозь чащу ольхи и седого ивняка. Русло речки перекрестило мохнатыми елями, пороги заросли лопухом, а там, где были широкие плеса, теперь проглядывали лишь маленькие оконца воды, затянутые унылой ряской.
При виде избушки я позабыл и об усталости, и о дневных огорчениях. Все тут было мне знакомо и дорого до слез: и сама покосившаяся изба с замшелыми, продымленными стенами, в которых я мог бы с закрытыми глазами отыскать каждую щель и выступ, и эти задумчивые, поскрипывающие березы с ободранной берестой внизу, и черное огневище варницы, первобытным оком глянувшее на меня из травы... А стол-то, стол! — осел, еще глубже зарылся своими лапами в землю, но все так же кремнево крепки его толстенные еловые плахи, тесанные топором. По бокам — скамейки с выдолбленными корытцами для кормежки собак, в корытцах зеленеет вода, уцелевшая от последнего дождя...
Сколько раз, еще подростком, сидел я за этим столом, обжигаясь немудреной крестьянской похлебкой после страдного дня! За ним сиживал мой отец, отдыхала моя мать, не пережившая утрат последней войны...
Рыжие, суковатые, в расщелинах, плахи стола сплошь изрезаны, изрублены. Так уж повелось исстари: редкий подросток и мужик, приезжая на сенокос, не оставлял здесь памятку о себе. И каких тут только знаков не было! Кресты и крестики, ершистые елочки и треугольники, квадраты, кружки... Такими вот фамильными знаками когда-то каждый хозяин метил свои дрова и бревна в лесу, оставлял их в виде зарубок, прокладывая свой охотничий путик. Потом пришла грамота, знаки сменил» буквы, и среди них все чаще замелькала пятиконечная звезда...
Припав к столу, я долго разглядывал эти старые узоры, выдувал травяные семена, набившиеся в прорези знаков и букв... Да ведь это же целая летопись Пекашина! Северный крестьянин редко знает свою родословную дальше деда. И может быть, этот вот стол и есть самый полный документ о людях, прошедших по пекашинской земле.
Вокруг меня пели древнюю нескончаемую песню комары, тихо и безропотно осыпались семенники перезрелых трав. И медленно, по мере того как я все больше и больше вчитывался в эту деревянную книгу, передо мной начали оживать мои далекие земляки...
Вот два давнишних полуискрошившихся крестика, вправленных в веночек из листьев. Должно быть, когда-то в Пекашине жил парень или мужик, который и букв-то не знал, а вот поди ж ты — сказалась душа художника. А кто оставил эти три почерневших перекрестья, врезанных на диво глубоко? Внизу маленький продолговатый крестик, прочерченный много позже, но тоже уже почерневший от времени. Не был ли человек, носивший родовое знамя трех перекрестий, первым силачом в округе, о котором из поколения в поколение передавались были и небылицы? И как знать, может, какой-нибудь пекашинский паренек, много-много лет спустя, с раскрытым ртом слушая восторженные рассказы мужиков о необыкновенной силе своего земляка, с сожалением поставил крестик против его знамени...