Страница 8 из 59
Стараясь побольше награбить и к тому же получить удовольствие, развлекаясь с красивыми полинезийками, американцы тоже ни с кем раньше не церемонились. Но с приходом французов на Таити и Маркизские острова положение американских китобоев и скупщиков копры и жемчуга резко изменилось. Теперь, чтобы зайти на какой-нибудь из островов архипелага, они должны были спрашивать позволения у французских резидентов и платить довольно высокую пошлину. Кроме того, вести торговлю с местным населением отныне разрешалось только через посредничество французов.
Конечно, американцев такой оборот дела не устраивал. Поэтому они начали всячески заигрывать с островитянами, чтобы, заручившись их поддержкой, либо попытаться изгнать французов, либо, если это не удастся, с помощью местного населения найти пути для прибыльной контрабанды, то есть в обход французов продолжать на островах ту же политику, но несколько более хитро. Вот, мол, французы вам ничего не дают, только грабят вас, а мы хорошие, привозим вам разные товары, хотя для нас это очень опасно. Ведь всем известно, как франи ненавидят людей из страны Марите[2]. Потому что люди из страны Марите настоящие друзья островитян, а франи их заклятые враги.
Как бы то ни было, но французов американцы всегда ругали, и островитянам это нравилось. Даже на непримиримой Фату-Хиве, не желавшей дружбы ни с какими бледнолицыми, людей из страны Марите встречали вполне терпимо. Как не очень надежных, но все же союзников в борьбе против общего врага.
Дружбой полинезийцев с американцами и решил воспользоваться Дэвис, хорошо знакомый с обстановкой на соседних с архипелагом Паумоту Маркизских островах.
— Нет, великий вождь, — сказал он, — я говорю правду, мой дом на земле Паумоту. Я родился в стране Марите, но на земле Паумоту у меня много друзей, они хотят, чтобы я и мои люди жили с ними. Мы все из страны Марите.
— Твои слова, краснобородый, лживы, как толстые ноги, которые обещают всех обогнать, — ответил вождь с презрением. — Мои люди видели на твоем корабле большие пушки. Зачем людям из страны Марите такие пушки? Они приходят к нам с товарами, мы не видели пушек на кораблях людей из страны Марите.
— Но, великий вождь, мой корабль на землю Фату-Хива выбросила буря. Мы шли к земле Турбуаи, там живут наши враги.
— И ты взял пушки, чтобы стрелять в людей земли Турбуаи?
— Да, великий вождь, — подтвердил Дэвис, думая, что его ответ прозвучал достаточно убедительно. Он назвал первые пришедшие на ум ближайшие острова, не зная, что на архипелаге Турбуаи недавно началась война с французами и это уже известно маркизанцам.
Суровый вождь, казалось, подобрел.
— Мои люди и я благодарим тебя, краснобородый, теперь мы слышим в твоих словах правду, — сказал он удовлетворенно, и Дэвис подумал было, что словесная битва наконец выиграна, их отпустят с миром. Но голос вождя снова стал бесстрастным.
— Главный вождь франи, — продолжал он, — послал тебя убивать людей земли Турбуаи, но буря выбросила твой корабль на землю Фату-Хива. Море поступило справедливо, оно помогло людям земли Турбуаи и отдало нам в пищу тело наших врагов. Но мы сыты. Мои люди сделают из твоего тела еду для твоих франи. — Старый маркизанец говорил сдержанно, солидно, с подобающим вождю достоинством и вдруг крикнул толпе, почти ликуя: — У воинов франи нет пищи, они голодные, так пусть наполнят свои животы этим краснобородым!
Толпа ответила взрывом восторга. Сотни глоток в диком экстазе начали скандировать:
— Тукопана таа-хи-туэ! Тукопана таа-хи-туэ! Тукопана великий, как океан! Тукопана великий, как океан!
Когда страсти немного утихли, вождь опять обратился к Дэвису:
— Твое тело и голову, краснобородый, воинам франи отвезут на каноэ два твоих человека, те, кого ты укажешь. Говори, я тебя слушаю.
По спине Дэвиса заструился холодный пот. Собрав последнюю волю, он едва принудил себя улыбнуться:
— Не торопись, великий Тукопана. Посмотри, разве на мне и моих людях такая одежда, как у воинов франи?
— Твои люди все белые.
— У людей земли Паумоту такой цвет кожи, как у тебя, великий Тукопана, но ты родился на земле Фату-Хива. Я сказал правду, мои люди пришли из страны Марите. Если бы они были воинами франи, я не мог бы стать их вождем. Посмотри, разве цвет моей кожи не такой же коричневый, как у тебя? Или ты видел коричневых вождей у воинов франи?
Тукопана насупился. Похоже было, этот довод его озадачил. Или он удивлялся поведению Дэвиса. Краснобородый пленник понимал, что его ожидает, но был спокоен и даже беспечно улыбался.
— Когда твои люди, — говорил между тем Дэвис, — будут делать из моего тела еду для воинов франи, прикажи им хорошо опалить на костре и голову. Пусть останутся целыми только мои голубые глаза. Если твои люди не знают, как это делается, я могу тебе сказать. Глаза нужно залепить мокрой землей и поливать соком молодого кокоса, пока голову будут держать над огнем. Так делают таипи на земле Паумоту, и глаза всегда остаются целыми. Тогда главный вождь франи, может быть, и поверит, что твои люди убили его воина. А если ему подадут неопаленную голову с коричневым цветом кожи, он будет только рад, скажет, что Тукопана прислал ему тело своего таипи, отцом которого был, наверное, человек из страны Марите, подаривший сыну голубые глаза. Моих людей главный вождь франи слушать не будет, франи не верят людям из страны Марите.
Маркизанец был явно смущен. Вряд ли ему доводилось слышать подобные речи от пленников, сознававших свою обреченность. Этот краснобородый говорил о собственной голове, будто принадлежала она вовсе не ему. И с другой стороны, он был прав. Когда люди из Страны Марите приходят на Фату-Хиву, у многих женщин потом действительно рождаются дети с голубыми глазами. Правдой было и то, что у всех вождей франи цвет кожи только белый.
Но, отдавая должное мужеству пленника, менять свое решение вождь, видно, не собирался. Уж больно заманчивым было послать такой «подарок» главному вождю франи. И вместе с тем маркизанца теперь, должно быть, терзали сомнения.
— Ты не боишься смерти, краснобородый? — спросил он, как бы досадуя на самого себя.
Дэвис не ответил. Взгляд его остановился на маленьком Томе. Выйдя из клетки, юнга попал в окружение женщин, которые, пританцовывая, принялись осыпать его лепестками цветов. Так у маркизанцев начинался обряд усыновления.
— Ахлу! Ахлу! — выкрикивал женский хоровод. — Ахлу, ахлу, раррар тата тане! Веселись, веселись, ясноглазый молодой мужчина! Ахлу, ахлу, тайо па-ра-ри! Веселись, веселись, друг прекрасный.
Ничего не понимая, но следуя совету капитана, несчастный юнга заставлял себя улыбаться: подавляя всхлипы, тонко и часто всхихикивал сквозь предательские слезы. Потом вдруг запел с внезапно нахлынувшей яростью:
Вся площадь замерла в великом изумлении. Забыв о краснобородом пленнике, вождь по-птичьи вытянул шею и застыл, не смея шелохнуться.
В тот момент у Дэвиса и мелькнула, как ему показалось, спасительная мысль: убедить вождя, что они с юнгой родные братья.
Он знал: по обычаю, существовавшему на архипелаге Паумоту и Маркизских островах, человек, решивший кого-то усыновить, одновременно объявлял своими детьми всех его братьев и сестер. Правда, пока обряд усыновления не начался или его не успели еще довести до конца, от своего намерения стать приемным отцом обычай разрешал отказаться. Но сейчас это значило бы, что вождь должен собрать и принародно съесть все те лепестки цветов, которыми женщины осыпали юнгу. Иначе его отказ считали бы недействительным. Пренебречь же обычаем вождь не мог. В таком случае он утратил бы свой авторитет главного хранителя всех традиций племени.
2
Так полинезийцы называли Америку.