Страница 57 из 59
— Ну-у… От вас будет зависеть успех операции.
— Это каким же образом, если мне не доверяют и я ничего не должен знать? По-моему, я правильно вас понял?
Одуванчик осклабился:
— Разве наш разговор не является свидетельством доверия? Насколько я могу судить, вас только хотят избавить от необходимости наступать себе на горло. Я имею в виду вашу привязанность к судну. Согласитесь, это разные вещи; самому зарезать любимого теленка или отдать его мяснику.
Склонившись над столом, Джексон сосредоточенно рассматривал свои бурые, поросшие белесым пухом короткопалые руки. Сказал с мрачной ухмылкой:
— Вспомнили, что у Джексона есть нервы… Так что же от меня требуется конкретно?
— Вы замените капитана где-то на полпути между Гаваной и Нью-Йорком. К тому времени вам останется только ничему не препятствовать, но…
— …в чем-то, может быть, и способствовать. Это я от вас уже слышал.
— Я полагаю, не мешать развитию событий — задача конкретная, не так ли?
— Допустим.
— Ну-у…. В остальном разберетесь по ходу дела. Сами события подскажут, что от вас требуется. Предугадать ваши действия невозможно, неизвестно, как сложится обстановка.
— Понятно, — Джексон откинулся на спинку стула, огляделся по сторонам. Было одиннадцать часов утра, и зал ресторана все еще пустовал, только в дальнем углу завтракала какая-то парочка, да, облокотившись на стойку бара, о чем-то тихо беседовали толстый бритоголовый бармен и узкоплечий седой официант. — Понятно, — повторил Джексон с расстановкой. — Но что это будет — взрыв, пробоина, столкновение, или что вы еще там придумали? Я же должен знать, к чему готовиться. Или вы считаете меня медузой на пляже? Да, это верно, расстаться с «Вайт бёрд» мне нелегко, но у меня же ее все равно отнимут… — Джексон вдруг задохнулся, побагровел. Казалось, он сейчас разрыдается или заорет, дав волю очередному приступу бешенства. Но ничего не случилось. — Выкладывайте, я слушаю вас, — поборов минутную слабость, сказал он жестко.
— К сожалению… Ничего не могу прибавить. Может быть, пожар…
— Пожар? — У Джексона часто задергалось веко. — Вы с ума сошли! Это же лайнер, больше семисот пассажиров… Вопли, паника, жертвы!
— Я, право… — Одуванчик смотрел на Джексона с наивным простодушием. — Это всего лишь моя фантазия, на море я невежда… Вероятно, планируется что-то другое, если это так ужасно. Кажется, я слышал о каких-то взрывах в донной части, у самого днища судна.
— В донной части? — Глаза Джексона медленно уплывали под лохматые щетки бровей. — Вы придумали это сейчас или знаете точно?
— Да нет… Я только слышал, совершенно случайно, но… Впрочем, я не помню точно. Мне кажется, разговор был о взрывах и корабельном днище, но, может быть, я что-то путаю… А эти взрывы что, они тоже очень опасны?
— Ладно, Поль, все ясно, — сказал Джексон с неожиданной для него иронией. Наверное, это был тот единственный случай, когда нежелание Одуванчика прямо ответить на поставленный вопрос не только не раздражало его, а, напротив, успокоило. Напускает туману, значит, действительно будут взрывы. Так решил Джексон. Гибель лайнера от взрывов в донной части судна его не пугала.
На море трагична любая катастрофа, но не все они обязательно связаны с жертвами. Самое страшное, особенно на пассажирском лайнере, — пожар. Когда огонь уничтожает судно, он неизбежно сеет смерть и среди его обитателей. И чем больше на корабле людей, не обученных морскому делу, тем больше число обреченных.
Конечно, взрыв — тоже огонь. Но если он произойдет на корабле ниже ватерлинии и там образуется внешняя пробоина, в нее немедленно хлынет вода. Огонь угаснет едва вспыхнув либо через какой-то непродолжительный период.
Одна или несколько пробоин, если они достаточно велики и возникли в уязвимых местах судна, угрожают самому судну, но людям — не всегда, а на такой громадине, как «Вайт бёрд», оборудованной к тому же множеством водонепроницаемых переборок, жизнь людей определенное время вообще остается в относительной безопасности. Пока огромный лайнер даже при самых серьезных повреждениях в его донной части окончательно потеряет плавучесть, люди наверняка успеют спустить шлюпки.
Как опытный моряк и человек, переживший больше десятка всевозможных кораблекрушений, Джексон все это хорошо понимал и потому, по-своему истолковав словесный туман Одуванчика, сразу успокоился. Ему казалось, что уж кто-кто, а он видит Одуванчика насквозь. Однако тот оказался куда более зрячим.
Заикнувшись о пожаре и увидев, как у Джексона помертвели глаза, Одуванчик понял, что заранее открывать ему все карты нельзя. Пока «Вайт бёрд» находилась бы в плаванье, он, думая о будущей катастрофе, весь бы извелся и неизвестно, как бы потом держался в решающий момент. Одно дело поставить человека перед свершившимся фактом, и совсем иное — дать ему повод изматывать себя раньше времени. У него просто могли не выдержать нервы. Поэтому Одуванчик и сочинил на ходу версию о взрывах, разыграв ее с поистине актерским блеском.
Во всей этой истории задача Одуванчика заключалась не только в том, чтобы заставить Джексона возглавить еще одну преступную операцию. Имея в руках фотографии той давней драки у ресторана «Савойя», добиться этого было нетрудно. Фотографии-то силу обвинительного документа не утратили. Следовательно, Джексону по-прежнему грозил электрический стул. Кроме того, к тому двойному убийству прибавилась целая вереница морских катастроф, непосредственным организатором которых являлся Джексон. Улик же против людей из ближайшего окружения Папанопулоса не было никаких.
Словом, придавить Джексона было чем. Но это еще не значило быть уверенным, что он сделает все, как ему прикажут. Слишком долго длилась его спокойная жизнь, и он, естественно, во многом изменился. По существу, за шесть лет плаванья на «Вайт бёрд» он стал другим человеком. В нем уже не было ни той свирепой, со скрежетом зубовным, но все же безоговорочной покорности, продиктованной до предела обостренным пониманием безвыходности своего положения, ни прежней, выработанной непрерывным потоком преступлений, способности сосредоточивать всю свою изобретательность и волю на одном главном направлении: как выполнить приказ, не подвергая себя и своих хозяев риску разоблачения. Внутренне расслабленный умиротворяющим созидательным трудом, вкусивший жизни, не вынуждавшей постоянно быть начеку, он стал более чувствительным, склонным в отношениях с людьми к рассудительной снисходительности и уже не был всецело во власти того холодного, расчетливого сверхкорыстия, которое делало его безжалостным, всегда неколебимо здравым и по потребности отважным.
Нет, полностью отрешиться от прошлого он не успел. Незримой тяжестью оно все еще волочилось за ним, еще тревожило по ночам и в те тихие предутренние часы, когда, заступив на первую вахту, он подолгу в раздумчивом одиночестве вышагивал по крылу мостика. «Вспоминая пережитое, он чувствовал, как в душе его словно медленно остывала горячая смола, стягивая грудь в удушливой, ноющей тоске. И тогда будущее, которое начинало уже казаться покойным и ясным, снова туманилось, мутнело и взвихривалось, как мятущаяся бездность над морем. Но время постепенно брало свое. Прошлое беспокоило Джексона все меньше и реже. Он, конечно, ни с кем этим не делился, но те, кто хорошо его знал, могли догадываться.
Вот почему перед Одуванчиком ставилась задача прежде всего вернуть Джексона, так сказать, «на круги своя»: без угроз, по возможности деликатно, но недвусмысленно напомнить, чем и кому он обязан и о чем не должен забывать. Затем обработать его психологически, чтобы не терзался до поры ни сознанием предстоящего ужаса, ни муками совести. Это, пожалуй, было самое важное. Задумав одно из величайших преступлений на море, главари банды Папанопулоса понимали, что от настроения Джексона будет зависеть если не весь успех дела, то, во всяком случае, очень многое.
Они сыграли на всем, что было в нем добрым и злым, светлым и темным, на болезненно ревнивом отношении к лайнеру, затаенной мечте о капитанской должности, обидах, мстительном честолюбии, страхе за собственную шкуру и, наконец, жадности: посулили за «услуги» полмиллиона долларов. От будущего барыша Папанопулоса и Форбса это была всего одна двухсотая доля, но Джексон о таком гонораре и помыслить не смел. Перспектива сорвать огромный куш его доконала. Деньги для него олицетворяли не просто сытость. В его глазах они были символом независимости, власти и настоящей свободы, той единственной силой, которая могла избавить его от всех принуждений и страхов. Да, он понимал, что не все продается и покупается, и все же верил, что купить можно все, даже душевный покои.