Страница 49 из 59
Роскошная, лебедино-белая «Вайт бёрд» была до неправдоподобия явственным воплощением его детских грез. И первым кораблем, на котором он чувствовал себя уверенно. Истинный моряк, а Джексон вопреки всему был настоящим моряком, ничем на свете так не дорожит, как кораблем. Для него он оплот и дом, средоточие всех его деяний и тот непритязательный, добрый гений, с чьей помощью мечты обретают реальность. Не бывает у моряка большей трагедии, чем та, когда в море он теряет свой корабль.
Только крайняя зависимость от людей, всякое неподчинение каравших смертью, заставляла Джексона идти против собственной природы, ранить себя и сыпать соль на свои же раны. Изощряясь во всех мыслимых вариациях, чтобы загубить очередной корабль и не быть пойманным, он потом думал о себе с омерзением, но проходило время, и безотчетный, неподвластный разуму страх перед угрозой расправы, а она в случае неподчинения была бы неизбежной, вынуждал его повторять все снова и снова. Человек незаурядного ума, умевший в критической обстановке владеть собой и людьми, в своих поступках, направленных на сокрытие преступления, он всегда был изворотливо расчетлив и часто отчаянно дерзок. Но дерзость его походила лишь на прыжки из охваченного пламенем дома. Либо сгореть, либо… Где нет огня, там чудится спасение.
Ничего так не желал в те годы Джексон, как возможности возвращаться в порт на своем корабле.
Измочаленно уставший, с истерзанной и выпотрошенной душой, глухо ненавидящий весь этот мир, он пришел на «Вайт бёрд» с горящими глазами помилованного перед казнью. Он не знал, какой договор заключил Аллисон с компаньонами, но всем было известно, что часть капитала, вложенного в строительство лайнера, принадлежит Папанопулосу. Факт немаловажный. Он обнадеживал, внушал пока зыбкое, неопределенное, но все же успокоение.
Джексон не думал, конечно, что босс послал его на «Вайт бёрд» без умысла, но грек вряд ли замышлял еще одну катастрофу. Прежде всего, первому помощнику, каждый шаг которого на корабле контролируется капитаном, ее организация была бы не под силу, и, с другой стороны, казалось слишком нелепым предполагать, что человек, даже такой, как Папанопулос, построил что-то для того, чтобы сразу же уничтожить, тем более судно, обещающее огромные прибыли. К тому же страховка лайнера в первый год его эксплуатации равнялась капиталовложениям, поэтому топить «Вайт бёрд» не было никакой выгоды. На сто миллионов Аллисон застраховал свое детище позже, когда стало ясно, что лайнер скоро окупится и затраты на его содержание будут во много раз меньше прибылей.
Скорее всего, Папанопулос открыто решил иметь на лайнере квалифицированного осведомителя, чье непосредственное участие в деловой жизни судна не позволяло бы Аллисону ущемлять интересы компаньонов. Так рассудил Джексон, и в этом была логика. Однако шесть лет от него не требовали ничего, кроме добросовестного исполнения прямых служебных обязанностей. Срок достаточный, чтобы настороженная нервозность, неуверенность и страх растворились в размеренной рутине повседневных забот.
Окончательно успокоившись, Джексон снова испытывал удовольствие от того, что живет и работает, занимается любимым делом на полюбившемся корабле. Для окружавших, встретивших его появление на «Вайт Бёрд» с неоправданной подозрительностью (моряки не терпят людей, назначенных на руководящие судовые должности против воли капитана), он не переставал Сыть отталкивающе угрюмым, но они не могли знать, с какой сладостной щемью впитывала его истерзанная душа целительную плодотворность полезного труда. После стольких лет насильственного подчинения преступным приказам, вереницы заведомо спланированных катастроф и связанных с ними бессмысленных потерь одно сознание, что отныне он созидает, трудится не для разрушений, вызывало в нем прилив праздничной, жаждущей все большего напряжения энергии. Когда он нес ходовую вахту или руководил работами палубных команд, это был действительно образец старшего офицера. Неутомим, отлично знающий дело, всегда и во всем точен, без мелких придирок и пустых фраз. С таким первым помощником мог бы спокойно чувствовать себя любой капитан. Джексон отдавался кораблю весь, полностью. Он не позволял себе ни малейшей халатности и никому нерадивостей не прощал, но справедливый человек деспотом его бы не назвал. То было поведение моряка, глубоко понимающего свою ответственность за безопасность и успех плаванья.
Однако строгая, заполненная бесчисленными заботами жизнь на корабле не мешала Джексону видеть море. Иногда он казался себе тем давним, шестнадцатилетним мальчишкой, который впервые познал, что же оно такое — море.
Они, курсанты второго курса торгового мореходного училища в Осло, шли тогда на учебном паруснике «Сириус» из Норвегии в Японию, с попутными заходами в множество портов Африки и Юго-Восточной Азии. Рейс продолжался семь месяцев, но Вильям на всю жизнь запомнил один день в Атлантике.
Небо было пронзительно голубое, солнце — нестерпимо яркое, но ветер дул на добрых восемь баллов. Он мощно гудел в такелаже, и округлые, до предела вздутые паруса были тверды, точно вырезанные из выбеленной морем жести. Корабль мчался вперед, как крылатый конь. Над форштевнем и фальшбортами полубака, искрясь и радужно переливаясь в потоках солнечных лучей, взлетали каскады брызг. Море вокруг было и синее, и зеленое, и ослепительно пламенное. Оно вздымалось огромными, как горные хребты, валами.
Загибаясь крутыми дугами по ветру и обрушиваясь в сине-зеленые пропасти между водяными хребтами, вершины волн с грохотом разбивались, швыряя в небо длинные полосы белых взрывов. Волны стремительно, словно в бешеной гонке, неслись одна за другой, бурлили, ревели, пенились, рождая в душе обжигающе страстное желание кинуться за борт, в разгульную, яростно кипящую пучину моря. Жить в нем, дышать им, упиваться ужасом и вольностью стихии.
А корабль, казалось, вот-вот оторвется от волн и ринется к небесам. Он уже не плыл, он гигантскими прыжками перелетал с гребня на гребень, все больше, все более безумно убыстряя полет. Волны, брызги, пена — вся грохочущая, пронизанная солнцем стихия была под ним. Он слился с ветром, стал духом ветра, живым, бессмертным, всепобеждающим сыном Борея. Люди были только его слугами, рабами, с восторгом отдавшими себя в пленительную неволю. Терпкий соленый ветер, ревущий в вантах, как рокочущий гул огня, море, солнце и небо отняли у них рассудок и стыд. В неистовом, рвущемся из каждого мускула веселье они вопили во все глотки, хрипли от диких гимнов неведомо кому. Они плясали, прыгали, кидались друг на друга, изнемогали и падали, задохнувшись счастьем.
То был великий день великого открытия, день открытия моря рожденными для моря.
И теперь, когда, подобная громадной белой птице, «Вайт бёрд», разбивая в пыль океанские валы, пенила сверкающие южные моря, Джексон заново переживал то неизъяснимое, хмельное вдохновенье, которое так щедро дарит моряку способность чувствовать себя избранником, тем из немногих посвященных, кому выпал жребий до конца постигнуть сокровенность упоительной стихии, стать ее нераздельной частью, баловнем и соучастником ее торжества.
Но после всех минувших потрясений чувства Джексона — умиротворение и злоба, боль и радость — уже никогда, даже невольно, не проявлялись на людях. Захваченный ликующей мощью моря, его одуряющим запахом и ни с чем не сравнимой раскатно-громовой музыкой, он томился и маялся, свирепел, подавляя в себе истерику восторга, но никто на корабле не видел его хотя бы взволнованным. И никто, наверное, не подумал бы, что этот мрачный, до фанатизма деловой, грубый и резкий человек, закрывшись на ключ у себя в каюте, обливается слезами над томиком Киплинга, находя в нем своего тайного единоверца и двойника. Только наедине с ним, Киплингом, Джексон забывал жесткую сбрую скрытности, которую с восемнадцати лет носил на людях, как проклятье и защитную броню.