Страница 37 из 59
Ждать от Шеклтона приемлемых разъяснений на этот счет значило бы напрасно терять время. Истинно благородный человек, привыкший и к другим подходить с такой же меркой, не может допустить, что он стал жертвой некомпетентности и корыстного эгоизма своих товарищей. О подобном ему было бы стыдно и подумать.
Между тем, если взглянуть на все глазами трезвого реалиста и критически проанализировать даже то немногое, что мы услышали, ситуация проясняется сама собой.
Перед вами фотография трех участников неудавшегося похода к полюсу. Мы публикуем ее специально, чтобы каждый мог сам решить, кто на ней самый крупный. Разумеется, тот, кто стоит в середине, то есть Шеклтон. Он выше двух других своих спутников на целую голову и, как видите, гораздо крупнее. Понятно, что при такой мощной фигуре ему и пищи нужно значительно больше, тем более на холоде, когда от массы человеческого тела особенно зависит его потребность в энергии.
Еду в походе на всех делили поровну…
А как работали?
Ну конечно же после того, как погибли собаки и вплоть до 15 января, когда у Шеклтона горлом хлынула кровь, главной тягловой силой в полюсной партии был он.
Вот вам и вся подоплека того, что сокрушило этого могучего человека и в конечном счете дало Скотту повод удалить его из Антарктики.
Повторяем, ни словом, ни намеком ничего подобного Шеклтон нам не сказал. Но нужны ли слова там, где ясно все и без них?
Допустим, Шеклтону с его характером и врожденным благородством представляется естественным и то, что еду делили поровну, и то, что тянуть он будто бы должен был за троих, — ведь он самый сильный. Допустим, но что при этом думал и куда смотрел доктор Уилсон? Неужели он, дипломированный медик, не понимал, что, взвалив на Шеклтона тройную ношу, его необходимо было и соответственно кормить? Если не понимал, значит, как врач он никуда не годится, если иначе, тогда оба они, Уилсон и Скотт, — беззастенчивые эгоисты, щадившие в походе себя за счет третьего товарища. Причем они же и повинны в том, что полюсная партия осталась без транспорта.
О да, доктор Уилсон — не ветеринар, но кто же, кроме единственного медика экспедиции, мог и обязан был заранее определить калорийность собачьего корма? Кому же, если не начальнику экспедиции, еще в Лондоне также полагалось позаботиться об этом предмете?..»
Скорее всего, впервые в жизни выступая перед журналистами, Шеклтон и не предполагал, какое толкование могут получить его слова, попав на страницы газет. Как много позже он говорил в узком кругу друзей, ему «претило выставить себя в прессе жалким неудачником», поэтому, рассказывая о походе, он лишь намеренно «кое о чем умолчал», совсем не думая представлять себя «жертвой некомпетентности и корыстного эгоизма» своих товарищей. Только на следующий день утром, когда в кают-компании «Морнинга» с ним никто не поздоровался, а капитан Колбек, свирепо рыкнув, швырнул ему через стол пачку местных газет, он «стал догадываться, что произошло что-то непредвиденное», и, пробежав глазами комментарии к своему интервью, «сообразил наконец, чем вдруг вызвал к себе такую неприязнь».
Увы, именно то, о чем намеренно умолчал Шеклтон, но что прекрасно было известно на «Морнинге», превращало его внешне как будто безобидное интервью в заявление хитроумного лгуна.
Почему капитан Скотт решил 1 января возвращаться назад? Только из-за потери транспорта? Вовсе нет, половина собак к тому времени еще добросовестно бежала в упряжке. Но Шеклтон, у которого 27 декабря появились первые признаки цинги, настолько пал духом и раскис, что Скотту и доктору Уилсону пришлось тащить его на буксире, хотя оба они тоже заболели той же цингой. У доктора к тому же началась снежная слепота, и он переносил такую острую боль в зрачках, что ее не облегчал даже кокаин. Тем не менее, завязав глаза шарфом и держась одной рукой за сани, он продолжал идти вперед, стараясь не показать товарищам, как ему трудно. Шеклтон же, здоровенный верзила, все ныл, непрестанно жаловался на голод и просил Скотта повернуть назад.
А помните: «Удача сопутствует тому, кто умеет владеть собой и в любом положении кажется благополучным. Как только позволишь себе какие-то жалобы, будешь искать сочувствия, в тебе начнут сомневаться, и тогда сам не заметишь, как придешь к поражению».
При первом же настоящем испытании он все забыл, он был голоден, хотя ел в полтора раза больше остальных, — треть своих порций ему отдавали и Скотт и Уилсон. Да еще и усаживали его на сани.
И в том, что собак кормили малокалорийной мороженой треской, опять-таки повинен был Шеклтон, так как заготовкой собачьего корма в Лондоне занимался он. Специалисты советовали ему взять для этой цели особым способом обработанную и обогащенную витаминами кету, однако он, не послушав их, закупил брикеты обыкновенной трески, пригодной только на корм клеточным зверькам.
Неудивительно поэтому, что у людей, знавших все эти обстоятельства, комментарии к интервью Шеклтона вызвали негодование. Устами капитана Колбека все офицеры «Морнинга» потребовали от него либо сделать для газет новое заявление и рассказать всю правду, либо немедленно покинуть корабль: терпеть на своем борту подлеца они не желали.
Шеклтон предпочел последнее. Прежде всего потому, что увидел в этом для себя неожиданную выгоду: прибыть в Лондон раньше тихоходного «Морнинга» и первому рассказать об Антарктиде. Нет, не всю правду. Дурак он, что ли, чтобы не понять урока новозеландских журналистов. Пусть вся правда останется чистоплюям с «Морнинга», пусть они потом его разоблачают… Вот только деньги на билет… Телеграмму Сарре? Не хотелось бы, да некому больше. Черт с ней, пусть еще разок встряхнет папашу, сама же с этим «Морнингом» виновата…
Из Новой Зеландии в Лондон рейсовый пассажирский лайнер шел чуть больше месяца, с заходами в Кейптаун, Монровию, Дакар, Касабланку и Лиссабон. В каждом из этих портов Шеклтон уже сам искал журналистов, сам предлагал им все более обширные интервью. Телеграфом они все сразу же передавались в Лондон, все тотчас же публиковались во множестве английских газет.
…Англия встретила его как доблестного национального героя.
Вся дальнейшая жизнь Шеклтона — цепь из головокружительных взлетов и сокрушительных падений. До фанатизма убежденный в том, что цель оправдывает средства, он ради своей заветной Сверкающей Звезды не задумываясь шел на любую авантюру, любую подлость. Казалось, никаких нравственных ограничений для него не существовало. Да и какие могли быть ограничения, если, облив грязью Скотта и всю его экспедицию, он добился в Великобритании такой популярности, какая большинству английских мореплавателей и путешественников и не снилась. Напрасно капитан Колбек, пылая праведным гневом, пытался опровергать в печати все его антарктические россказни, напрасно Скотт, вернувшись на родину, с горечью объяснял англичанам, кого они так восторженно вознесли в герои. Никто им не верил, верили Шеклтону, ибо он первым поведал им об Антарктике, а первое впечатление развеять нелегко.
Шеклтона выдвигают в парламент, за Шеклтона готовы отдать голоса миллионы. Вот она, Сверкающая Звезда! Вот они, толпы пигмеев у твоих ног! А впереди еще — целая жизнь. В славе, богатстве, почестях…
Минуточку, Шеклтон, погоди, ты забыл оскорбленного Лонгстаффа…
Чтобы послать его в Антарктику, старый миллионер истратил тридцать тысяч фунтов стерлингов. Месть же за поруганную честь дочери обошлась ему в сотни тысяч. Очень неохотно поворачивалась консервативная английская пресса против Шеклтона. Но падение в конце концов было чувствительное — всего 3865 голосов.
Что ж, тогда все сначала. Ищи женщину…
Эврика! Да ведь Эмилия Дорман, эта великосветская гусыня, — фрейлина королевы Александры и не то дальняя родственница, не то какая-то свояченица самого Ротшильда!
Звук трубы, атака, натиск — и крепость взята. Но теперь, конечно, женитьба всерьез. Больше дразнить этих людей нельзя.
И снова экспедиция в Антарктику, на сей раз его собственная, экспедиция Шеклтона.