Страница 3 из 59
— Раньше ему нравилась говядина на углях. Сегодня я сделал, поджарил, как ему нравилось. Он не съел, вторые сутки ничего не ест. Глупый мальчик, в июне ему будет только шестнадцать…
— Это произошло вчера?
— Да, в ночь с воскресенья на понедельник. Вечером он, как обычно, хорошо поужинал. Потом играл с пингвином и немного спорил с дедом. У меня еще жив отец, ему сто три года. С Редом они не ладят. Дед его очень любит. Не всем молодым нравится, когда их любят…
Парня мы застали едва живым. Мертвенно-бледный, он лежал на кровати совершенно безучастный, с неподвижно застывшими глазами.
— Этот мальчик таки действительно плох, — натягивая халат, сказал Залман Аронович. — Вы видите, как он выжат? Он бы к вечеру умер.
Дэвисам доктор перевел свои слова иначе:
— Я говорю, что положение не блестящее, но пока ничего страшного. Ему нужна свежая кровь, литра два.
На Нью-Айленде живут только Дэвисы. Вместе с Редмондом их семь человек. Кровь деда и отца не годилась, они оба слишком старые. Энни кормила двухмесячного ребенка. Поэтому ее кандидатура в доноры тоже отпала. Оставались сорокалетняя миссис Агнес, мать Реда, и ее двоюродная сестра Марго. Но сначала нужно было узнать, какая группа крови у них и какая у юноши. Кровь родственников, даже матери и сына, совпадает не всегда.
У Марго оказалась вторая группа, у миссис Агнес — третья. Труднее было определить группу Реда. Доктор исколол ему все пальцы, так и не получив из них ни капли. Пришлось класть под микроскоп бинты с уже заскорузлыми кровяными пятнами. Наконец выяснилось.
— Третья, — шумно вздохнул Залман Аронович и выразительно глянул на меня. Ему, корабельному врачу, моя группа крови была, конечно, известна.
— Ладно, — сказал я, пожав плечами.
— И сколько вам не жалко? — Свою одесскую манеру задавать вопросы Залман Аронович сохранял в любой обстановке.
— Да берите пол-литра! — вдруг расхрабрился я. Потом меня осенило: «Пол-литра — это же восьмая часть всей моей крови!» Но убавить щедрость теперь было неудобно.
Доктор перевел мой ответ Дэвисам, добавив:
— Мистер Иванченко желает сделать из вашего сына запорожского казака.
И, готовя прибор для переливания крови, принялся рассказывать, кто такие были запорожцы. Слушая, как он их восхваляет, представив меня выходцем из Запорожья, я краснел и с тягучей тоской ждал боли. Ничего на свете так не боюсь, как боли.
Когда прибор был готов, Залман Аронович сказал мне с усмешкой:
— Дух запорожца вы уже проявили, мы постарались его оценить, а теперь прошу закатать правый рукав. Возьмем двести пятьдесят граммов, по донорской норме. Вполне достаточно. На борту мы имеем еще людей…
До того часа я не знал, что процедура выкачивания из тебя крови даже приятна. Сначала чуть-чуть возбуждаешься, потом по всему телу разливается умиротворяющая нега, как от легкого опьянения. И только после перед глазами жиденький дымок. Да немножко липко во рту.
У Нью-Айленда наш корабль стоял неделю. Я был свободен от судовых работ и жил эти дни в доме Дэвисов. Теперь они считали меня своим родственником, кровным братом Реда.
…Древний Джон сидел в кресле-качалке. Он пододвинулся ближе к камину, укутался в грубошерстный домотканый плед, но ему было холодно. На сто третьем году жизни человеку нелегко согреться. Старик часто сморкался, заученным жестом нахлобучивал лохматую меховую шапку. У его ног, одетых в толстые шерстяные носки, на свалявшейся грязно-бурой овчине лежал рыжий огнеземельский кот, огромный и жирный. Время от времени старик осторожно ставил на него мерзнущие ступни. Сонно мурлыкая, кот покорно грел их своим телом.
Из выцветших глаз старика скатывались слезы. Они текли по рытвинам его морщин, как стекает роса по коре старого дерева. То были слезы, не выражавшие ни горя, ни радости. Слезы зябнущего старика. Лицо Джона уже минуло ту стадию, когда кожа человека становится дряблой. Морщины высохли и от сухости словно потрескались. Они были почти коричневыми. Джона родила смуглая патагонка.
Старик курил закопченную глиняную трубку.
— Если Дэвисов не вешали, они всегда жили долго. Самоубийц у нас не было, — сказал он гордо, Его прищуренные до странности белые глаза осуждающе смотрели на внука. — Ты слышишь, Ред, самоубийц у нас не было.
— Сто раз слышал, — огрызнулся Ред.
Перепалка между ним и дедом продолжалась со вчерашнего дня. Старик насупился, однако, помолчав, сказал примирительно:
— Ты прав, Реди, я, кажется, повторяюсь. Говорить или слышать одно слово дважды Дэвисы никогда не любили.
Обложенный подушками Ред сидел в своей кровати. После операции шли уже четвертые сутки. Юноша был еще слаб, но на его щеках начинали проступать розовые жилки. По рекомендации врача миссис Агнес отпаивала сына парным овечьим молоком. Через каждые два часа она появлялась в комнате с белой эмалированной кружкой. Говорила с жизнерадостной улыбкой:
— Как дела, Реди? Вот твое молоко.
Усталые голубые глаза Редмонда были равнодушны.
— Спасибо, мама, — сухо отвечал он. В присутствии деда Ред выдерживал характер.
Мать, казалось, не замечала мрачного настроения сына.
— Ты знаешь, Реди, возле овчарни расцвели два чудесных мака. Я боюсь их сорвать, как бы раньше времени не опали лепестки. Или ты хочешь, чтобы я принесла эти маки?
— Нет, мама.
— Я тоже так подумала, пусть растут. Удивительно, не правда ли? Вдруг расцвели маки! До весны еще так далеко.
Пока, обхватив ладонями кружку, Ред медленно пил молоко, миссис Агнес стояла у его кровати, сообщая какие-нибудь новости. Голос у нее был певучий и ласковый, но без намека на сентиментальность.
На вид ей можно было дать лет сорок. Невысокого роста, полногрудая, но с отличной фигурой, которую подчеркивал строгий мужской наряд: клетчатая рубашка, широкий кожаный ремень, галифе и хромовые сапоги. Коротко подстриженные курчавые русые волосы, очки. На обветренном здоровом лице ярко выделялись почти детские губы, чуть приоткрытые в сверкающей белозубой улыбке. Спрятанные за очками умные серые глаза говорили о натуре спокойной и рассудительной, но эта улыбка придавала ей задорность женщины, всегда готовой повеселиться.
— Да, Реди, я забыла тебе сказать. По-моему, твоя Матильда сегодня к вечеру будет с жеребенком.
Ред молча кивнул головой.
— Ты не рад?
— Нет, мама, я рад. — Было видно, что новость его действительно обрадовала. Опустив на колени кружку с недопитым молоком, Ред против собственной воли улыбнулся: — Родит третью кобылицу.
— Нет, Реди, я думаю, Матильда теперь обзаведется сыном.
— Ты и прошлый раз так говорила.
— Ну, нет, Реди, будь справедлив. Я предполагала, но не утверждала. Это разные вещи.
— Сейчас ты утверждаешь?
— Три кобылицы подряд — многовато.
— Это не ответ, мама.
— Хорошо, Реди, скоро выясним. Давай свою кружку, мне пора готовить обед. Папа, тебе ничего не нужно?
— Нет, Агнес.
— Может быть, вам? — она обращалась ко мне.
— Спасибо, миссис Агнес.
Снова на два часа мы остались втроем. Старик, недовольно сопевший при невестке, продолжал прерванную мысль. Его скрипучий голос звучал глухо и как бы с надрывом:
— Ты помнишь, Ред, я рассказывал тебе, как мне пришлось убить своего боцмана. Со мной тогда были твой отец и дядя Ричард. Ричарду еще не исполнилось восемнадцать, он был такой, как ты, Реди. Мы охотились у Земли Грейама. Кашалот разбил нам корму. Вильсон поднял панику, он боялся, что мы утонем. Ты помнишь, Ред, почему я убил Вильсона?
Юноша опять помрачнел:
— Хватит, надоело!
— Нет, Реди, ты должен послушать. Вильсон был неплохим парнем, и мне жаль его. Он не умел держать себя в руках. Когда у человека с горячим сердцем такая же горячая голова, с ним лучше не связываться. Поддавшись панике, мы бы все погибли, все Дэвисы. Я убил Вильсона, и бог мне судья. Пусть он покарает меня, если ему будет угодно. Я взял на себя тяжкий грех, Реди, чтобы спасти род Дэвисов. Твой отец и дядя Ричард были последними в нашем роду, я не мог их потерять. Ты, Реди, глупый мальчик, если не понимаешь, почему я взял на себя такой грех.