Страница 13 из 59
Мы познакомились у Слэсар а. Представляя его, доктор с улыбкой сказал:
— Я думать, вы получать приятный сюрприз.
Оказалось, степенный старый норвежец второй на Фолклендах знаток русского языка. И знает его куда совершеннее Слэсара. Певуче окая, неторопливо округляет слова, как истый помор.
На далеком русском Беломорье Мартинсен родился и вырос. Расстался с ним сорок лет назад, но языка не забыл.
Здесь, на задворках планеты, рядом с «худшей из окраин мира» — Огненной Землей, где русские люди, судя по всему, никогда не бывали, нашего поморского говора для меня было достаточно, чтобы сразу проникнуться к старику симпатией. И внешность его понравилась. Высокий, жилистый, с мощными, как у пахаря, руками. Побуревшее, обтянутое дубленой кожей лицо продолговато, с коротко подстриженной, некогда рыжей, но уже сильно поседевшей бородой. Крупный прямой нос и спрятанные под нависшими широкими бровями глаза могли бы придать этому лицу угрюмую суровость, но в прозрачной голубизне глаз светится лукавая стариковская мудрость, озаряющая его улыбку спокойным добродушием. Только узкая и суховатая нижняя губа говорит, что за видимым добродушием кроется твердый характер и умение быть хладнокровным.
На охоту он ехал в сером суконном кепи, зеленом брезентовом плаще, кожаных брюках и огромных сапожищах. Я смотрел на него и радовался. Люблю не сломленных житейскими бурями стариков. Общаясь с ними, всегда чувствуешь тихое счастье умиротворения. Даже в этой унылой пустоши.
Должно быть, весь Восточный Фолкленд сложен из сизовато-белого кварцита и серого базальта, на которых растут только мхи, а на мхах — вереск, напоминающий заячью капусту, лопух, разбросанные там и сям бурые купы узколистной осоки да жесткая, как осенний порей, трава.
От центральной части острова, где над холмистой равниной на несколько сот метров возвышается разломанный конус горы Асборн, в разные стороны тянутся похожие на высохшие русла рек застывшие каменные потоки. И удивительно! — нигде нет валунов. Камни угловаты, как будто неведомая конвульсия природы раздробила их только вчера. Вода не обтачивает обломки, она журчит где-то глубоко под ними.
Пространство между каменными потоками занято торфяниками. Одно болото соседствует с другим. Мы ехали по склону пересекающего остров горного хребта, но и здесь ноги лошадей проваливались в пружинистой торфяной массе, образовавшейся из плотных слоев мха. Бедные животные были вынуждены идти все время рысью — так они меньше вязли в болоте. Но их часто приходилось придерживать, чтобы объехать очередную колонию диких гусей, лениво чистивших перья и не обращавших на нас никакого внимания. Дорогу нам не уступали даже обычные пугливые кролики. Тысячами сидели они на склонах хребта, так тесно прижавшись друг к другу, что их черно-белый мех порой можно было принять за растянутую на земле шкуру фантастического зверя.
В Порт-Стэнли мне говорили, что кролики на Восточном Фолкленде стали бедствием. Двести лет назад их завезли сюда французы. Всего три пары, одна из которых сразу погибла. Кролик — зверек североафриканский, теплолюбивый. Мало кто надеялся, что в здешнем климате они выживут. Но оставшиеся две пары скоро дали потомство и начали размножаться с невероятной быстротой. Единственным нападавшим на них хищником была волкообразная фолклендская лисица. Но лисиц в конце прошлого века люди уничтожили, а хищные птицы, никогда раньше не видевшие кроликов, вероятно, принимали их за нечто несъедобное. В полной безопасности африканские грызуны множились, как саранча. Сейчас колонисты острова дважды в год устраивают на них облавы, но ненасытное кроличье стадо не уменьшается. Их сотни тысяч. Людям приходится вести с ними постоянную войну, чтобы сохранить пастбища для овечьих отар и дикого скота.
Природа Восточного Фолкленда поразительна. Скудная и, казалось бы, мало на что пригодная растительность дает жизнь миллионам птиц и животных. Кроликами, полуодичавшими овцами, гусями и утками усеян весь остров. Взрослая субантарктическая утка весит килограммов десять, а белый скалистый гусь тянет порой на пуд. Они настолько жирные и ленивые, что ловить их можно руками.
Для хищных сов и стервятников здесь рай. Я видел, как сова, оседлав белоснежную гусыню, пожирала её живьем. Судорожно вздрагивая, гусыня грузно топталась на месте, никак не сопротивляясь. Величественный гусак стоял рядом, меньше чем в полушаге, но участь подружка его ничуть не трогала. Горделиво важный, он смотрел на кровавую драму, словно в пустоту.
— Окаянный! — ругнулся Мартинсен, вскидывая дробовик.
Грянул выстрел, и три птицы повалились замертво, сова с гусыней и гусак.
Я повернул было лошадь к ним, но старик остановил меня:
— Пускай грифам на корм. Я этого дуралея наказал. И то: сову прогнать не мог. Сколько раз замечаю: гусыня кидается оборонять гусака, а он, подлец, ни боже мой.
Не отъехали мы и двухсот шагов, как в мглистом сером небе показались грифы. Один, потом еще три. Из всех птиц на свете эти хищники, пожалуй, самые гадкие. Завшивлены, с морщинистой, как у старца, облезлой шеей, на которую насажена несоразмерно огромная пучеглазая голова. На живую дичь они обычно не нападают, питаются падалью и тем, что остается от других хищников или охотников. Поэтому от грифа всегда веет трупным холодом. Отвратительная птица. Но в небе она прекрасна. Широко распластанные могучие крылья кажутся неподвижными. Полет степенный, плавный и в то же время стремительный. До сих пор никто не может объяснить, как они находят добычу. Ученые считают, что у большинства видов грифов нет обоняния, добычу они ищут только с помощью зрения. Но какие нужно иметь глаза, чтобы разглядеть лакомый кусок за много километров! На Восточном Фолкленде грифы гнездятся на вершине горы Асборн. По прямой линии до нее было километров пять. Но они появились немедленно. Можно, конечно, предположить, что эти четыре птицы сидели где-то неподалеку. Однако они летели именно от Асборн, и Мартинсен уверял меня, что местные грифы на другие возвышенности никогда не садятся. И он не видел, чтобы когда-нибудь они кружили в воздухе, как высматривающие добычу стервятники. Фолклендский гриф летит только к цели, заранее зная, где его ждет обед. Поест, потом возвращается на свою скалу и несколько суток сидит на одном месте, переваривая пищу. Знатоки говорят, что грифы едят не чаще одного-двух раз в неделю. Больше им просто не нужно.
Неожиданно хребет рассек далеко врезавшийся в остров морской залив. Объезжая его, мы ехали каменистым склоном, буквально пробиваясь сквозь толпы золотоволосых пингвинов, или, как их еще называют, пингвинов-ослов. Ослами их окрестили не зря. Упрямцы редкие. Как и вся фолклендская живность, уступить дорогу ни за что не желают. Напротив, бросаются в атаку. Взъерошив свои золотистые хохолки, бесстрашно встают навстречу лошади и с размаху бьют ее клювами по ногам. Лошадь при этом дико храпит и рвется понестись вскачь.
Одну такую колонию пингвинов я видел в окрестностях Порт-Стэнли. Хотя, плавая в Антарктике, мне довелось насмотреться разных пингвиньих царств, от аборигенов Восточного Фолкленда трудно было оторвать глаз. Они совершенно особые. Главная черта пингвиньего характера — любопытство. Так все полагают, и так оно есть в самом деле. Но фолклендских пингвинов это не касается. Любопытства у них нет ни на грош. Но коварства предостаточно. Злобно шипят на любую птицу, которая проходит мимо, и обязательно стараются ее клюнуть. А когда она оглядывается, делают вид, словно ничего не произошло. Сидят в гнездах так, будто сидели в этой позе много часов: я не я и хата не моя. Вдруг вскочат и без всякой видимой причины с ожесточением бьют друг друга крыльями, долбят клювами, шипят, свистят. Затеют такую потасовку, что перья летят, потом так же внезапно разойдутся. Кроткие, невинные, безмятежно спокойные. Один из них походя может цапнуть детеныша другого и тут же, доковыляв до гнезда, самозабвенно начать ласкать своего отпрыска. И перья клювом ему чистит, и крыльями гладит. Прямо тебе человечья нежность. Помилуйте, разве такая заботливая мамаша способна кого-то обидеть?