Отравленная совесть

-- Славный гость для порядочного дома! -- заметила Верховская с жестом отвращения.

-- Э! кузина! -- утешил ее на этот раз Синев, -- таких ли господ приходится знать и подавать им руку... Общество неразборчиво... О Ревизанове мы, по крайней мере, ничего верного не знаем. А вон я ездил с сенатором Лисицыным в Сибирь на ревизию -- так прямо диву давался: наши господа червонные валеты, сосланные за растраты, кражи, мошенничества, всюду -- первые гости, если, конечно, они сберегли что-либо из украденного. А раз мы так добры, что не отказываем в любезном приеме даже шельмованным молодцам, какое нам дело до прошлого человека с какою угодно легендою? Особенно когда человек этот очаровательный мужчина и -- главное -- первоклассный капиталист? Кто старое помянет, тому глаз вон.

-- Не философствуйте, а рассказывайте легенду.

-- Э! однако я вас заинтересовал. Вот уверяют, например, будто обе жены Ревизанова, -- и мануфактурщица Ахова, и золотопромышленница Лабуш, -- умерли не своей смертью; будто приисковый врач Штерн, который пользовал Лабуш пред ее кончиной и которого молва считает тоже не без греха в этом деле, вскоре был уволен Ревизановым за какие-то дерзкие намеки, поехал в Екатеринбург и, не доехав, пропал, по дороге, без вести в тайге... Ну, и еще десятки тому подобных сказок.

-- Скажите откровенно: вы лично им верите хоть сколько-нибудь?

-- Нет! -- с некоторым колебанием ответил Синев, -- нет! Что-нибудь есть за ним темное и скверное, -- только не такое, а в другом роде. Видите ли, во-первых, подозрительные обстоятельства, при которых умерла вторая жена Ревизанова, вызвали -- как я уже говорил вам -- тайное дознание. Производил его человек в высшей степени добросовестный и самым тщательным образом. Однако он не открыл ни тени не то что преступления, но даже некорректных каких-либо поступков со стороны Ревизанова. Наоборот, сам Ревизанов скорее был в этом браке страдательным лицом, угнетенным несчастным мужем, потому что золотопромышленница его -- как выражался Кузьма Прутков, -- "следуя обычаям своей страны", -- пила мертвую чашу, допивалась до белой горячки и скандалила на весь Урал, пока благополучно не умерла от цирроза печени. Говорили, правда, что пить она стала с выучки и благословения возлюбленного супруга, но таких преступлений российские законы не предвидели и наказания за них не предусмотрели. Да и правда ли? Мало ли с чего вдруг возьмет да и сопьется русская купчиха: чему другому, а пьянству учить ихнюю сестру нечего, -- горазда и без наставников. Во-вторых, трудно допустить в интеллигентном человеке возможность такого последовательно отрицательного характера. Цезари Борджиа исчезли во мраке веков. Нынче систематическими преступлениями занимаются только дегенераты, дикари цивилизации. И, наконец, в-третьих, преступление дело копотливое; своими отголосками оно отнимает у человека много времени, а Ревизанову -- этому вечно, как в котле, кипящему дельцу -- навязывают на шею такую пропасть вопиющей об отмщении уголовщины, что трех жизней мало, чтобы успевать играть в прятки с законом при столь стеснительной обстановке. Все обвинения на него, разумеется, раздуты, искажены, перевернуты с лица наизнанку. Тут и зависть, и довольно общая страстишка позлословить насчет выдающегося человека, и выдумки ненависти: у Ревизанова масса врагов -- и за дело, и просто по антипатии... Ведь он очарователен, только когда хочет, а вообще, пренадменная скотина... Но с другой стороны, повторяю, -- и дыма без огня не бывает: какая-нибудь искорка правды сверкает и в этих рассказах; да вот -- поди! поймай эту искорку!..

Он задумался.

-- Что Ревизанов -- человек огромной силы воли и не трус, -- начал он снова, -- я лично могу вам засвидетельствовать. Я -- совсем юным кандидатом на судебные должности -- был причислен к суду в Северске, как раз когда бунтовали рабочие на железной дороге, тогда еще только начатой. Я сам видел, как Ревизанов, один, без оружия, вошел в самую средину толпы, озлобленной справедливым негодованием -- кормили их убийственно! -- и водкою. Рабочие только что зашвыряли камнями станового и изувечили двух урядников. В воздухе висели крики: "Подавай нам самого Ревизанова! что на него смотреть? бей его, ребята!" Он осмотрелся, выглядел крикуна погорластее, собственноручно взял его за шиворот и приказал связать.

-- И связали?

-- Да. Уж очень хорошо приказал. У меня вчуже пошли по спине мурашки. Прикажи он мне так внушительно связать даже отца родного, -- кажется, и я бы тоже оробел и машинально повиновался. А с_о_з_н_а_т_е_л_ь_н_о действовать на толпу -- это, я вам скажу, не шутка. Тут много надо и характера, и презрения к человеку -- уменья смотреть на него, как на скот, обязанный беспрекословно повиноваться. Люди, снабженные таким даром и уменьем, далеко не часто встречаются и обыкновенно сортируются по двум категориям: либо это великие народные вожди и деятели, либо большой руки канальи и хладнокровные, сознательные преступники... И так как Ревизанов не великий человек, да уже и выходит из лет, когда формируются великие люди, то я позволяю себе считать его во втором разряде "героев толпы" -- то есть сопричислить его "со тати и разбойники".

Синев встал и прошелся по комнате: он соображал и припоминал.

-- Вообще, бороться и враждовать с Ревизановым я не желал бы... Вы не слыхали про некоего Блюма?

-- Нет. Кто это?

-- Петербургский банкир, компаньон Ревизанова по постройке Северской дороги. Видите ли: известно, что Ревизанов ведет отчаянную биржевую игру, хотя лично он очень редкий гость на бирже и имеет странность притворяться совсем непричастным к ее жизни; нескольких завзятых биржевиков -- к слову сказать, господ с весьма сомнительным прошлым -- считают его уполномоченным агентом. Весьма часто, при необъяснимых колебаниях русских частных бумаг, наши -- в особенности петербургские -- дельцы, опасливо придерживая карманы, восклицают: "Ох, не Ревизановым ли тут пахнет?" -- и стараются сбыть с рук начавшую подозрительно танцевать бумагу. Но возвратимся к Блюму. Этот господин -- зазнавшийся немец из тех, которые, наживаясь русским потом и кровью, памятуют твердо только одно: что русский -- "свин", а у них есть "свой король в Германии". Однажды он сказал Ревизанову крупную дерзость, Ревизанов смолчал, но с этого дня на Блюма посыпались непонятные невзгоды: купит он какие-нибудь акции в повышении -- глядь, назавтра курс на них падает до minimum'a; продаст что-либо в minimum'e -- глядь, курс начинает подниматься; значит, покупай обратно с большим убытком... а завтра опять скачок вниз! Скоро прошли слухи, что Блюму приходится плохо и он ненадежен. Вкладчики его конторы единодушно потребовали свои деньги, и Блюм позорно крахнул. На бирже все соглашались, что Блюма убрал Ревизанов. Если это правда, то, ради мести, он позволил себе большую роскошь: биржевые скачки, погубившие Блюма, балансировали по меньшей мере на полумиллионе... Да и всем, кто ссорится с Ревизановым, начинает как-то не везти: одни разоряются, другие теряют службу, третьи, наконец, пропадают без вести, даже умирают.

-- Что вы говорите?

-- Да, право, так. По смерти Лабуш ее единственный родственник, известный сибирский делец Тотьмин, вздумал было оспаривать завещание, оставленное покойною в пользу мужа и... в одночасье умер от удара.

-- Что же? в этой истории нет ничего неестественного.

-- А я разве утверждаю противное? Я только привожу пример, что ревизановским врагам бабушка не ворожит.

Приехала Олимпиада Алексеевна с мужем, разодетая, как на раут, и -- точно лейденская банка -- заряженная кокетством.

-- Фу-ты ну-ты! -- встретил ее Синев. -- Не женщина, а Святослав в юбке! "Иду на вы" -- и шабаш! Держись теперь, Андрей Ревизанов!

-- А тебе завидно?

-- Куда уж мне завидовать! Где нам, дуракам, чай пить? Наше место -- на заднем столе, с музыкантами.

Ратисова осмотрела туалет Людмилы Александровны: