Страница 57 из 92
Этой необыкновенной либеральной идиллии существовать в царской России было, само собой разумеется, нелегко. В 1817 г. политические курсы начали свертывать. При Николае I лицей стали военизировать, мелочный надзор над воспитанниками граничил со шпионством. При всем том внешнее давление — во всяком случае, оказываемое менее рьяно, чем в других местах, — мало изменило дух, царивший среди учеников. Первый выпуск дал России Александра Пушкина, величайшего ее поэта, и князя А. М. Горчакова, впоследствии почти бессменного министра иностранных дел на протяжении всего царствования Александра II. В лицее быстро установился свой дух, свои традиции, и по сравнению с кадетскими корпусами и привилегированными паблик-скул, это было исключительно культурное, либеральное и космополитическое учебное заведение. Вплоть до 1917 г., лицеисты свободно владели тремя иностранными языками, а в своих ранцах носили не маршальский жезл, а перо поэта. Вот как даже в последние наиреакционнейшие годы правления Николая I характеризовал питомцев лицея К. К. Арсеньев, ученик Училища правоведения: «…Я хорошо знал многих моих сверстников, учившихся в Лицее, и ясно помню, что они куда больше, чем правоведы, интересовались политикой и литературой <…> Предания, шедшие еще от пушкинских времен, и если и потерявшие свою силу, то гораздо дольше описываемой мною эпохи, поддерживали между лицеистами такое умственное брожение, которому правоведы были совершенно непричастны». Во второй половине девятнадцатого века стремление научить своих воспитанников слишком многому за слишком малый срок несколько повредило лицею. Учитывая социальные корни мальчиков и исключительно привилегированное и высокое положение, занимаемого лицеем, он не мог быть ничем иным, как консервативным, патриотическим и монархическим заведением. Со временем у его питомцев появилось больше самолюбования, чем в первые годы. Однако, верный своим традициям, лицей всегда оставался одним из самых либеральных, культурных и космополитических учреждений при царском режиме. Даже в послепушкинский период из лицея вышел целый ряд ведущих деятелей культуры, самым знаменитым среди которых был сатирик М. Е. Салтыков-Щедрин. Именно бывшие лицеисты возглавляли министерство иностранных дел почти все время между Крымской и Второй мировой войной[312].
Сравнение между образованием, которое получали высшие классы в России, Пруссии и Англии девятнадцатого века, дает ключ к ответу на вопрос, почему русская аристократия оказалась как носитель культуры гораздо интереснее и плодовитее, чем прусская и английская. Единственным немецким дворянином, оставившем значительный след в мировой литературе девятнадцатого века, был Генрих фон Клейст. Из английских аристократов можно назвать лорда Байрона, да еще Шелли, который по образу жизни был гораздо ближе к джентри. Русская же аристократия, напротив, вместе с верхушкой провинциального дворянства дала миру Пушкина, Лермонтова, Толстого, Тютчева и Тургенева плюс целое созвездие более мелких светил. И как бы не истощился к 1900 году вклад аристократии в литературу, Владимир Набоков был все-таки внуком министра и отпрыском очень старинной и знаменитой дворянской семьи.
Вклад русской аристократии в музыку еще разительнее. Вряд ли можно представить себе дворянскую английскую или прусскую семью девятнадцатого века, из лона которой, как из семьи Танеевых, в течение шести десятилетий вышло два известных композитора и три личных секретаря царствующего монарха. Подобно русским литераторам, русские композиторы считали главным своим делом — создать национальную музыку на основе европейских и русских веяний. Сергей Рахманинов, последний неоспоримо великий композитор благородного происхождения, принадлежал к верхушке новгородского поместного дворянства. Сочетание в нем русского и европейского послужило созданию, с одной стороны, классической музыки огромной силы, технического совершенства и всемирного значения, а с другой, таких произведений, как его глубоко волнующие «Всенощное бдение» и «Литургия Иоанна Златоуста». От своих первых шагов при Николае I, начиная с Глинки, русская музыка прошла через поколение «могучей кучки» и Чайковского к миру звуков Рахманинова, Скрябина и Стравинского. Как и в литературе, среди ее творцов были и не аристократы (Стравинский); и те, кто, подобно Чайковскому, вел жизнь на грани между профессиональной и дворянской; и полновесные аристократы, такие как Модест Мусоргский, воспитанник Школы гвардейских подпрапорщиков и офицер самого элитного в русской армии Преображенского гвардейского полка. Дрожь пробегает при мысли, что прусский Первый пехотный гвардейский полк или английский Гренадерский произвел бы такое чудо творчества и фантазии[313].
В сфере западной культуры русский аристократ чувствовал себя куда менее свободным и самостоятельным, чем английский или прусский. Оказавшись к девятнадцатому веку уже в Европе (хотя еще и не окончательно), он был открыт для приобщения ко всем ее национальным культурам, многие из которых мог познавать и оценивать на языке оригинала. Европа казалась ему единым культурным целым — чего никак нельзя сказать об англичанах или пруссаках, чье восприятие неизбежно окрашивалось сильнейшим воздействием собственной культуры, которую лишь немногие из них были способны видеть как часть более широкого целого.
У русских была и своя отечественная культура. Она звучала в крестьянских народных песнях и в ритуале православной службы, вставала со страниц древнерусских рукописей. Но в начале девятнадцатого века к обработке ее сокровищ — так, чтобы ими стали пользоваться и ценить их образованные русские, — еще только-только приступали. В образованных кругах велись жаркие споры о том, в какие формы облечь литературный русский язык, и из всех радетелей русской речи именно Пушкин подвел тут черту: его изысканный и удивительно красивый язык стал образцом и нормой последующей русской литературы. Чтобы стать образованным русским европейцем и в то же время обладать патриотическим самосознанием, требовалось выковать новый культурный тип. Иначе чувствительный русский аристократ не мог жить в мире с самим собой. Но в начале девятнадцатого века только аристократическая элита обладала богатством, досугом и образованием, которые давали возможность решать этот вопрос. В отличие от английских пэров, русская знать не имела возможности развивать свои политические таланты, главенствуя в учреждениях, свойственных парламентскому режиму. Не мог и цивилизованный аристократ, оказавшийся один на один с захолустной окраиной России, безраздельно посвятить себя сельскохозяйственным работам по образцу грубого провинциального юнкера. Эта проблема стала для русских аристократов первостепенной — вызовом, на который они дали достойный ответ.
Жизнь их не назовешь безоблачной. Люди просвещенные и образованные, они жили словно на острове среди мира дворян, все еще по большей части невежественных и одержимых погоней за чинами и царскими милостями. Крестьянство и купечество были в культурном отношении совсем другим миром. И потому эти русские европейцы, воспитанные, как правило, в культурной и вольной домашней обстановке, сталкивались, выходя в свет, с жестоким деспотическим режимом, установленным людьми и для людей совсем иных, чем они, понятий. До 1850 г. провинциальная жизнь во многих районах России была беззаконной вольницей, близкой по нравам американскому Фронтиру. Помещик-крепостник распоряжался в своем поместье как никому не подвластный король. В целом, жизнь в России была менее, чем в Центральной и Западной Европе, стеснена обычаем, условностями, законом и приличиями. Так, когда в 40-х годах девятнадцатого столетия немецкое и русское сообщества Санкт-Петербургского университета собрались на совместное заседание, немцы соблюдали торжественный, заранее установленный порядок, русские произносили речи, не иначе как взобравшись на столы. Не даром русский высший чиновник немецкого происхождения, Федор Тернер сравнивает «узость и связанность условностями жизни» в Германии со «столь отличной от этого свободой и открытостью в России, с ее широкой семейной жизнью». Первое, что в дни царствования Николая I потрясало юного отпрыска аристократической семьи, был разительный контраст между домом его отца с библиотекой и парком — и миром кадетского корпуса. Из этих противоречий, неурядиц и трудностей в существовании русской аристократии и родился высший класс России, который, подобно европейскому, дал ряд достойнейших государственных деятелей и воинов, но, в отличие от европейских аристократов, послужил еще и почвой, взрастившей писателей и музыкантов с мировой славой… И — во второй половине девятнадцатого века — двух самых знаменитых вождей анархизма[314].
312
Арсеньев К. К. «Воспоминания Констатина Константиновича Арсеньева об Училище Правоведения 1849–1855 гг. // Русская Старина. 1886. Т. 50. С. 201, 217–218. Вопросы, связанные с лицеем, освещены мною в кн. Lieven D. С. В. Russia Rulers… Op. cit. P. 108–116. лучшей историей Лицея (до 1886 г.) является работа Кареева Н. И. Краткий очерк истории Лицея, составленный профессором Н. И. Кареевым // Памятная книжка Императорского александровского Лицея. СПб., 1886. С. 1–277.
313
См. примечания 105 и 106 в кн. Lieven D. С. В. Russia’s Rulers; Moser С. a. (ed.). The Cambridge History of Russian Literature. Cambridge, 1989 — является содержательным исследованием, посвященным писателям и темам их трудов, но почти не касается социальных и интеллектуальных источников культурной созидательности России. Serov V. I. The Mightly Five. The Cradle of Russian National Music. London, 1948 — в чрезвычайно доступной форме знакомит английского читателя с русской музыкой девятнадцатого века. В журнале «Столица и Усадьба» можно найти ряд превосходных статей, посвященных российской культуре начала девятнадцатого века. Двумя наиболее существенными работами на английском языке являются: Lotman Yu. М. The Decembrist in Daily Life (Everday Behaviour as a Historical-Psychological Category) // Nakhimovsky A. D. и A. S. (eds.). The Semiotics of Russian Cultural History. Ithaca, 1985; и Whittaker С. H.. The Orgins of Modern Russian Education, an Intellectual Biography of Count Serge Uvarov. DeKalb, 1984.
314
Marc Raeff дал этим вопросам наиболее всестороннее освещение; см. его кн. «Origins…» Цитата взята из т. 1 с. 49 кн. Ф. Г. Тернер, Воспоминания жизни, в 2-х томах. СПб., 1910).