Расплата за жизнь

— Оно завсегда так! Кто ртом и задницей хватает, тот и подавится. Вон у нас в деревне председатель колхоза редким ворюгой был. Лысый прохвост. Все к себе в дом тянул. Его дети и институт за счет колхоза позаканчивали. А ни одного дня в поле не работали. Не знали, с какой стороны тяпку в руки брать. Когда коммунистов скинули, а в колхозе арендаторы да фермеры остались, председателю места не сыскалось. Все у него отобрали наши люди. И самого под сраку оглоблей! Вон из хозяйства! А ему деваться некуда! Кому нынче дармоед нужен? Ну и взвыл. Мол, пожалейте! Да кто нынче пожалеет? Кому охота кормить захребетника? Вот и поперли. Весь род его. Чтоб не топтали лентяи борозды, потом политые. Так–то вот и вымелись. Все до единого. В одной телеге поместились вместе с пожитками. Говорят, нынче пенсию себе выплакал. Кое–как живет. А уж кровопийца был отменный. Как милиционер! Уж коль что глянулось, с душою вместе вырвет. Да не впрок большой кусок! Подавился шелупень, — говорила старуха, глядя на Быкову.

Та, не выдержав, в коридор вышла. Но и там ее в покое не оставили.

— Это верно, что ты Быкова? — подошла женщина к старухе.

— Я. А что?

— Димка твой сын?

— Да, мой.

— Чтоб тебе кровью залиться и со стола не встать после операции за то, что ублюдка на свет произвела. Лучше бы сдохла! Пусть бы твоя утроба сгнила еще тогда! Зачем такого гада на свет пустила?

— Что вы кричите? Что вам плохого сделал мой Димка? Почему, когда был жив, все молчали? Или потому, что на мертвого легко взвалить все грехи? Ответить некому?

— Он мою дочку испоганил. Шестнадцать лет ей! И ему не совестно! Силой ее взял!

— Чего же в суд не подали?

— Написали заявление. А он с легавой оравой заявился. И сказал, что если подадим на него в суд, всю семью за решетку упрячет. А чтоб не сомневались, сына моего забрал. Две недели продержал в закрытом подвале. Голодного! Он еле живой пришел домой. Чтоб твоим сыновьям мои слезы отлились! И тебе, проклятая!

— Они и так умерли! Кого клянете! А и ваша дочь никому не нужна! У него жена имелась! Не болтайте на покойного! Лучше за дочкой следите, чтобы не путалась со всеми и не вешала свои грехи на чьи–то плечи! — отчитала Быкова бабу.

Та, плюнув ей в лицо, пожелала:

— Чтоб тебе рядом с выродками скорее оказаться!

Старуха отошла в дальний конец коридора, чтоб никого не видеть и не слышать. Но медсестра позвала ее к телефону. Бабка Быкова не поверила:

— Кто просит?

— Женщина вас зовет! Подойдите!

Она взяла трубку. Сухо поздоровалась. Потом вся напряглась. Лицо вспыхнуло. Задрожали руки. Она оперлась плечом на стену. Задышала тяжело. Говорившую с нею не называла по имени. Отвечала на вопросы коротко:

— Операция завтра. Утром. Да. Обследование прошла. Миома. Я знаю, буду крепиться. Что делать? Нет, мне ничего не надо. Все есть. Не беспокойтесь. И завтра не звоните! Я сама позвоню, когда встану. Нет! Все хорошо! Не тревожьтесь! Целую вас! Спасибо, что позвонили! — положила трубку. И, увидев любопытные взгляды больных, сказала дежурной медсестре: — Спасибо, голубушка, что дала с невесткой поговорить. Успокоила я ее, чтоб не тревожилась.

Постояв немного, пошла в палату с высоко поднятой головой, презрительно оглядев всех пересудниц и скандалисток.

Лейтенант милиции, белокурая девушка, дежурившая в этот день в больнице по поручению генерала, раздосадованно кусала губы, что не могла узнать, кто звонил Быковой и откуда.

Бабка, придя в палату, легла и вскоре уснула. А утром ее повезли в операционную.

— Брешет, что невестка ей звонила. Никому она не нужна! Бывшая Димкина жена — Верка — уже замуж вышла. За таксиста! И новый мужик ее детей на свою фамилию взял. От пенсии отказался. С чего она станет бывшей свекрухе звонить? На свадьбу позовет? Чтобы эта канитель от злости задохнулась? — провожали Быкову в операционную женщины, выздоравливающие после операций.

— Милые мои женщины! Очень прошу всех вас, поимейте милосердие к человеку! За что возненавидели ту, какая страдает не меньше вас! Разве она хотела, чтобы ее дети выросли такими! Или ваша ребятня без ошибок и промахов растет? Либо вас не огорчают ваши сыновья? Вряд ли хоть одна не плакала ночами от горя и обид, перенесенных от сыновей. Зачем же вы ее так терзаете? Ведь она, как и вы, мать! — подошла Люся Потапова после операции к женщинам, собравшимся в коридоре.

— Доктор! Если мои ребята напрокундят, я их сама за виски оттаскаю. И не стану ждать, когда соседи пожалуются. Не посмотрю, что уже взрослые. И потому что мне они — всегда дети, учу их жить по–людски, не позорясь самим и меня не подводя.

Мать на то и дана, чтоб говорить правду детям и не покрывать их пакости. Как Быкова! Вот они померли и не тревожьте их! А сколько горя после себя оставили? Она о том подумала?

— Теперь уж не исправить сделанного ни им, ни ей. Зачем же мстить за прошлое, какое не вернуть никому? Вы лечитесь. И я прошу вас, дайте возможность вылечиться этой женщине. Не губите ее и заодно мою работу.

А я слыхала, что живы они! Скрываются где–то! И, конечно, среди бандитов. — подала голос соседка Быковой по палате.

— Говорить могут много. Будь они живы, сами привезли бы мать в больницу или навестили бы ее! — спорила Люся, убеждая больных пощадить Быкову. Ей это удалось нелегко и не сразу.

— Пить, — попросила Быкова, едва придя в сознание. И соседка, вспомнив просьбу врача, пересиливая себя, позвала медсестру.

— Пить просит. Можно дать ей воды?

— Я сама, — заторопилась к больной.

— Кешка! Не смей выходить на улицу! Простынешь, опять уроки пропустишь в школе, — стонала старуха.

— Тьфу, черт! — отвернулись бабы. А до слуха долетело невольное:

— Димка, не бей ее, гад паршивый! Не трогай кошку, говорю тебе!

— С детства злодеем рос! — посочувствовали Быковой бабы в палате. А через час в больницу позвонили. И женский голос спросил:

— Как прошла операция у Быковой?

— Благополучно, — ответила медсестра. И спросила: — Кто интересуется? Что мне сказать больной?

— Скажите, что родственница справлялась. Мать ее невестки, Евдокия. Она сама еще не встает?

— Нет.

— Ну я через пару дней позвоню. Может, ей чего–нибудь нужно, я принесу. Или пусть через вас передаст.

— Хорошо, я скажу ей, — пообещала медсестра, запомнив имя звонившей.

Но ни через два, три, пять дней никто не навестил Быкову и не позвонил ей.

… Евдокия подметала двор, когда возле ее дома затормозила милицейская оперативка. Женщина недовольно сплюнула в сторону, истово перекрестилась и сказала:

— Чур меня! Господи, пронеси чертей мимо избы нашей!

Но из машины вышли двое сотрудников и направились к дому Евдокии. Поздоровались, войдя во двор.

— Чего надо? — прищурилась баба, покрепче ухватив черенок метлы.

— Узнать кое–что нужно…

— Поговорить хотим, — ответили оба.

— О чем? Я уже с вашим братом досыта нагавкалась. До гроба хватит! Видеть никого из ваших не хочу! Всю душу изгадили! — говорила баба громко.

— Зачем скандалите? Разве мы оскорбили или обидели чем–нибудь?

— Еще этого недоставало, чтобы в моем дворе меня обижали! Я не посмотрю, кто вы есть. Так попру — перья полетят!

— А нам о вас рассказывали как о культурной женщине. Зачем же вы так кричите? Мы к вам по делу приехали, не на посиделки. А вы и слушать не хотите, хотя вопросы наши касаются чести семьи, вашего имени, репутации.

— А вам что за дело до всего этого? Вон один радетель был. Хватило с нас. Кое–как сдыхали его! И вы не лучше! Одного поля ягоды! — сбавила на всякий случай тон, выпустив метлу. Подойдя чуть поближе, спросила: — Что надо? Сказывайте!

— Может, в дом разрешите войти? Этот разговор не для двора. И тем более не для улицы, — указали на соседей–старух, вставших с лавочки, внимательно следящих и слушающих из–за забора.

— Идите в избу! — показала приехавшим на приоткрытую дверь. И, оглянувшись на соседей, крикнула: — Ну? Чего вылупились? Чего уши развесили? Иль дома делов не стало? Пошли вон от моей хаты! Сидите на своих скамейках. Будет с вас языки об нас чесать! — вытерла руки о передник и, шагнув в дом, прикрыла за собою двери.