Расплата за жизнь

Казалось бы, ничего необычного не было сказано. Да и ехали вместе меньше суток, а запала в душу девчонка. Из купе не хотелось уходить даже на секунду. Вот так бы и слушал ее голос, смотрел бы на нее. Когда девчата собрались выходить на своей станции, у Сашки сердце заныло. Словно не едва знакомая, а своя, родная, собралась уйти от него. Стало обидно, больно. Он впервые растерялся. Но выручил друг, спросив адреса у обоих. И записав, отдал адрес Люси Сашке. Вскоре он написал ей письмо. Она ответила. Потом решил съездить к ней в Нальчик. Понял, что не сможет без нее… Встретились.

Люся за прошедший месяц почти не изменилась. Все те же смешливые глаза, в каких улыбалось синее небо, то же белокурое облако волос. Сашка, несмотря на всю самоуверенность, никак не мог заговорить с нею о самом главном, ради чего приехал.

Девушка давно все поняла по его глазам…

Сашка до нее никого не любил. Он поставил перед собой цель— закончить высшее военное училище. А уж потом… Может, потому не понимал своих друзей, поспешивших жениться уже на первом курсе.

Он думал, что свою семью заведет, лишь когда закончит училище, прочно встанет на ноги. Но… Жизнь распорядилась по–своему.

Сашка не мог без Люси прожить и дня. Но… Девушка оказалась упрямой и серьезной.

— Сначала закончи учебу. Заодно себя проверь. Настолько ли серьезно то, что ты решил! — потребовала, а не спросила.

— Мне учиться всего год остался. Последний. Но ты дождешься меня? Не вскружит ли голову какой–нибудь клистоправ?

— Я буду писать тебе обо всем, честно! — пообещала коротко, и Сашка поверил. Понял, не торопится, не спешит девушка. А может, не любит? — гнал от себя сомненье, но не подавал виду.

Люся всегда отвечала на его письма. Порою скупо, сдержанно. И тогда Сашка не находил себе места, а вдруг кто–то другой понравился…

Он готов был тут же сорваться в Нальчик. Но не всегда была возможность.

Даже когда закончил училище, Люся не поспешила с согласием.

— Обживись. Устройся на новом месте. Может, себя стоит проверить в других условиях. Зачем торопиться? Да и мне еще два года нужно отрабатывать в Нальчике. И я уже не буду считаться молодым специалистом. Могут дать самостоятельный участок.

Сашка злился на нее и на себя. Кого она хочет проверить — его или себя? Кому не верит?

Он решил настоять на своем. И убедил.

— Эй, мужики? Кому постельное белье нужно? Налетай! — вошла в купе проводница, прервав безжалостно воспоминания.

— Соседа на верхней — не буди. Спит он. Сколько раз звали его поесть с нами. Не отозвался. Видать, устал человек! — вступился за Сашку старик.

— Вздремнул. Это верно. Но белье возьму, — полез в карман за деньгами.

— А что, служивый, к семье едешь? — поинтересовалась проводница.

— К жене, к детям! — подтвердил Александр.

— Счастливый! Целым домой вертаешься. Все при тебе, на месте. Жене не придется мучиться. Да и сам себе не в обузу! Верно, уж насовсем домой? Отслужился? Иль опять воевать пойдешь?

— Я — военный! Приказ выполняю.

— Глупые они, те приказы! Мужики должны в семье хозяевами жить, а не мотаться по войнам. Кто за вас сынов растить станет? Да и в домах ваши руки нужны. Кончай по земле мотаться. Детей пощади!

— Эх, бабы! Все причитаете да совестите. А кто защитит вас, когда беда на порог станет? Что тогда скажете? Что задницу у печки грели и просмотрели покой семьи? Такое тоже было. Не все сеют и пашут. Кому–то надо поберечь тишину ваших домов. Чтоб невзначай не взорвало ее горем…

— Ой, служивый! Горе не от войны, от нас, кто ее затевает. Коль нет ее за домом, мы в своей избе, промеж себя воюем. Кто с кем! Не с кем в доме погрызться, лаемся с соседом. Порой на другой день уже и причину не помним. А вот нервы друг другу подпортили.

— Зато повод есть мировую обмыть! — рассмеялся старик с нижней полки. И расплатившись с проводницей, сказал смеясь: — Чем меньше войн, тем больше детей на земле родится, тем меньше баб в одиночестве маются. И это не только в России. Оно, где ни возьми, от войны одно горе. В ней нет правых, коли по ее вине кровь льется. Глуп тот правитель, кто войну от порога, от границ, от людей отвести не может. Такому не надо народом править.

— А как же в Отечественную, когда самому воевать пришлось?

— То иное дело! Немец на нас попер. Защищаться пришлось. Я про другое. Ну скажи, служивый: кому нужен был тот Афганистан? Тебе, или ей, или мне? Да и не только Афган. Нынче, куда ни глянь, будто с похмела все перебесились. С войны жить приловчились. С мародерства. Не все, конечно. Иной из этого лиха душу не успевает унести. Другой — портянки покойного, его сапоги на себя пялит. Автомат убитого ворогу продает. За жратву, за бутылку загоняет. Нет, в наше время такого не было. С врагом говорили только через прицел. Иных переговоров не вели. Честь свою не марали.

Опустил голову старик, вздохнув тяжко.

— Послушай, батя! Тогда время было иное. И к солдату относились с уваженьем. Погиб кормилец в войну, за него семье пенсию платили, кучу льгот имели. Не на словах — на деле. Мне о том бабка рассказывала. За каждую медаль фронтовики получали. А уж Георгиевские кавалеры — в господа попадали прямиком. Теперь иное. Вернулись с Афгана домой. И что? Назвали нас дураками, убийцами, баламутами. Свои же — родня, соседи, знакомые. А потом правительство заявило, что эта война никому не была нужна. И от нас, как от чумы отмахнулось. От живых и погибших. Скажи, о какой чести тут трепаться, когда я — фронтовик — без работы и пенсии живу. Никому не нужен стал. Я что, сам просился в Афганистан? Кто нас спрашивал? Всех под метлу гребли! Даже салаг! Необстрелянных! К духам на бойню! Так что заткнись ты про честь! На нас забили, усек! А потому выживали, кто как мог! — свесил голову с верхней полки попутчик, молчавший до этого. И глянув на Сашку, добавил:

— И ты, браток, пыли домой! Покуда душа цела. Линяй к бабе, к детям! Там найди спокойное место и забудь армейку.

— Тебя как зовут? — спросил его Сашка.

— До Афгана — Лехой звали. Теперь…

— Послушай, Леха! Ты что, на войну за льготами и пенсией ходил? За наградами? У меня в родне полно военных. Награды, звания имели. Спроси, как они им достались? Иные из моих знакомых прямо из Берлина в Магадан попали. Из генералов — в зэки! Но никто не сказал, что воевал зря, или не в тех стрелял. Свою державу защитили! Свои дома и семьи! А правительство меняется… Уцелевший на войне всегда выживет на гражданке!

— Сравнял хрен с пальцем! За ту войну никого не оплевали, как нас. Она не нами начата была!

— Не оплевали? А сколько тех, кто попал в плен, потом дома был расстрелян, либо на дальняках умерли? Таких кто посчитал? Не мы войну развязали! Афганцы и теперь наши границы щиплют. И, поверь, неспроста все началось. Не от чьей–то прихоти! Была причина.

— Да мне на нее плевать! Я своим детям буду говорить о том, что сам пережил. Чтоб не совали головы в пекло. Не лезли б на рожон. И от военки, как черт от ладана, подальше держались!

— Чего орете, мужики? Во зашлись! Да если б, по правде сказать, всякому дело нашлось бы дома… Ну, скажи, служивый, разве твоя жена счастлива от того, что ты не живешь с семьей? А дети? Им ты всякий день нужен. А где гарантия, что смерть тебя обойдет на войне? И как им жить тогда? Как они живут? Какие у них сны и ночи? — перебила проводница спорящих, обратившись к Сашке.

— Мои уже привыкли ждать, — отмахнулся вяло.

— Знаешь, голубчик, самая несчастная баба — это жена военного! Она в любую минуту может вдовой остаться. А дети сиротами. И что ей твои звания и награды? Куда она их всунет? Ведь баба живет и радуется, покуда любима! Когда этого нет, жизнь — в обузу! Хуже наказания не придумаешь.

— Коли суждено, умирают люди в домашней постели. Даже под боком у жены. Прокисают мужики. Потому, чтоб дольше жили, нужна закалка, экстремал. Это экзамен на живучесть. Тогда мужик сам себя уважать может, что снова выдержал. Не впустую штаны носит. А растечься, расклеиться, ругать всех и вся, это удел слабых. Себя, свою гниль при желании всегда оправдать можно. Но будет день завтрашний, будут иные оценки всему. Не мы их дадим — внуки. Они не ошибутся. И поверь, меня ни дураком, ни подлецом не назовут!