Помилованные бедой

— Этот очень многим жизнь спас!

— Зато свою не сберег.

— Ну разреши мне с ним увидеться!

— Зачем? От него ни одного слова не услышишь. Рано! Понимаешь?

— Хотя бы глянуть дай!

— Он бросается на решетку. Плюется, мочится на проходящих мимо. Пусть хоть немного успокоится. Да и что это за ребята, почему спрятались за твою спину? — спросил Бронников.

— Они вместе воевали!

— Я это понял.

— Юр! Они не знают, что он у тебя. Спросили о сослуживце. Они ко мне заявились спросить, не попадал ли в морг такой? Я по журналу глянул. Нет! Не было! Ребята и поделились своей бедой. Мол, этому человеку многие жизнью обязаны с войны. И если жив, вдруг помочь нужно? Они готовы в любой момент.

— Ему бы теперь не мешать!

— Хотя бы взглянуть дозволь!

— Ну, достал, Петрович! Мало тебе своих забот, вернешься домой оплеванный и обоссанный психом! Тебя из трамвая прогонят, домой пешком пойдешь через город.

— Если так, заночую у тебя в психушке!

— А потом предложишь мне ответный визит, провести ночь в компании какой-нибудь путанки? — рассмеялся Юрий Гаврилович.

— Зато у тебя будет выбор! Да еще какой! Не пожалеешь!

— Ах так? Ну ладно! — Юрий Гаврилович встал и пошел по коридору размашистым шагом. — Вот он! — указал на человека, лежавшего на полу за решеткой. Он повернулся ко всем спиной. Плечи его изредка вздрагивали.

— Олег! — позвал Леонид Петрович. Тот даже не пошевелился.

— Долгополов! Подъем! — крикнул Бронников.

Олег вскочил мигом. Протер глаза, увидел врачей и, скорчив свиное рыло, стал кривляться, корчить рожи, плеваться.

— Смирно! — приказал ему врач.

Олег будто замер, вытянулся по струнке.

— Долгополов, как ваше имя? Как зовут вас? — спросил Бронников.

Тот разинул рот, долго силился сказать слово, но не смог. Его лицо перекосила жуткая гримаса. Олег кинулся на решетку с диким криком. Стал трясти, пытался сломать. Но не получалось. Тогда заколотил по ней кулаками. Глаза налились кровью, лицо повело от нервных судорог.

— Отставить! — крикнул Бронников. Но Олег не услышал. Он пытался сломать клетку, но его сил явно не хватало.

— Олег, успокойся! — попытался привести его в чувство Леонид Петрович, но больной не реагировал. — Юр! А сколько дней ему понадобится, чтобы он успокоился и не бросался на решетку?

— Когда как. Все индивидуально. Одному недели хватает. Другому — всю жизнь. Буйное помешательство многих сгубило. Если сердце слабое, не справится человек с болезнью. А и как обследуешь его? Сам видишь. Домой отпускать нельзя. Он все и всех перекрошит. Никого не узнает. И сослуживцев…

— Но твои команды слышал!

— Это подсознательно. Он их не осмысливает и выполняет рефлекторно.

— Ну, раз доходит до сознания…

— Я не буду тебе врать. Это еще ни о чем не говорит. Надо ждать. Каким будет результат, давай не будем загадывать.

— Я столько доброго о нем услышал! — сокрушался Леонид Петрович.

— У меня, как и у тебя, всяких хватает. Мы больных не выбираем, как и ты своих покойников. Лечим всех подряд, кормим и ухаживаем. За иных сердце болит, — признался главврач.

— Ага! Значит, не все одинаковы? — усмехнулся Сидоров.

— Чудак ты, Ленька! Ну поставь перед тобой два гроба, в одном старушка под сотню лет, в другом трехлетний младенец. Кого жалко станет? Бабуля, как бы то ни было, пожила свое. Все видела и познала, успела от жизни устать. И смерть как дорогую подругу ждала, заранее к встрече с ней готовилась. А вот ребенок ничего не успел увидеть. Так и не понял, почему, сколько ни тянулся, не смог звезду рукой достать. Вот таких жаль, Петрович. По ним сердце болит. Они не осиливают эту болезнь и умирают в самом розовом возрасте. Хотя Олег твой тоже еще мальчишка! Что видел, кроме войны? Да ничего! Еще смерть… Такие редко задерживаются в жизни. У них нет якоря, чтобы привязать их цепями к семьям, детям. А они сдружились с горем. Разве случайно у Долгополова вся голова седая? Пошли, Леня! Не стоит тебе рвать душу, своих забот полно. — Отвел Петровича от клетки и вдруг услышал:

— Доктор!

Бронников не поверил ушам, оглянулся. Олег стоял, прижавшись лицом к решетке.

— Пить! — попросил больной.

Санитары бегом принесли воду. Он пил много, жадно. Напившись, огляделся, увидел постель и пошел к ней медленно, не оглядываясь.

— Первый просвет! Это уже здорово! — радовался Бронников. — Теперь будем с ним работать, наблюдать его.

— Держи меня в курсе! Хорошо? Может, ему повезет? У него отличные друзья, — сказал Леонид Петрович и добавил: — Помнишь, любил я девчонку. Она стала женой другого. Недавно умерла. Я рассказывал о ней. Поверишь, над ней, стыдно признаться, всю ночь голосил, потому что она у меня первой была. И я ее, оказывается, все годы любил. Но странно, я ее сегодня еще больше люблю.

— Да, это так понятно! — вздохнул Бронников.

— А я думал, что, сдружившись с тобой, тоже психом стал.

— Ты и был стебанутым, шизиком с самых пеленок! Вспомни, как еще в первом классе собрался жениться на своей учительнице. Представь, какая у тебя была бы теперь жена? Из морга не уходил бы ни на выходные, ни на праздники. А своих детей, если заимел бы, на цепь посадил бы, чтоб никто из них не переступил порог школы и не повторил бы твой подвиг! — хохотал Юрий Гаврилович.

Шли дни, недели… Вернулся из травматологии санитар Эдик. Юрий Гаврилович, увидев его на дежурстве, невольно заметил резкие изменения — парнишка словно постарел, осунулся, побледнел, подстригся и теперь стал похож на взрослого парня.

— Как чувствуешь себя? — спросил его главврач.

Эдик поторопился попросить о своем:

— Юрий Гаврилович, мне очень нужно посоветоваться с вами!

— Прямо сейчас?

— Наверное, так быстро не смогу.

— До вечера потерпит совет?

— Конечно! — приободрился парень. И в пять часов, как договорились, пришел к Бронникову.

— Присаживайся, Эдик! — Бронников увидел, как тот смущен, не знает даже, с чего начать разговор. — Что случилось? Говори как есть, что беспокоит?

— Я хочу, чтоб вы меня поняли!

— Постараюсь! — улыбнулся Бронников.

— Я долго лежал в больнице. Многое обдумал за это время. Всю свою жизнь по косточке перебрал.

— А зачем?

— Так нужно было. Многое для себя решил. Кто я есть, для чего родился, как мне жить дальше.

— И что придумал?

— Юрий Гаврилович, вы знаете, я до вашей больницы жил почти на улице, никому не нужный, всюду лишний, всем чужой! Ну не заладилось ни с кем. Короче, приклеился тут. Думал, уж здесь я никому не помеха. И снова облом. Меня едва не убил больной. Я выжил чудом. Когда попал в травматологию, слово дал себе — если выживу, уйду служить Богу. Хоть в монастырь или в семинарию, либо уборщиком при церкви. Ведь выживший должен держать слово.

— Человек обязан держать слово! Но что ты хочешь сказать? Или это все, о чем советуешься?

— Я перестал чувствовать себя нужным здесь. Ведь вот когда меня бил больной, он был новичком, никто из прежних за меня не вступился. Наоборот, хвалили того мужика, советовали вломить мне покруче! А ведь я умирал! — дрогнул подбородок.

— Эдик! Мальчишка ты наш! Понимаю тебя — и боль и обиду. Только подумай, на кого осерчал? Ведь эти люди не ты, бездомный! Они имели семьи, жилье, множество друзей и знакомых. Но куда все делось, когда свалила болезнь? Их не навещают, о многих совсем забыли и не хотят вспоминать. Они несчастнее самого горя. Добившись всего, о чем мечтали, брошены вниз, в волну презрения, и похоронены заживо. Против них покойники счастливцы. Они ушли навсегда от земных забот, им никто и ничто не нужно. Их душа ни по кому не болит. С того света не приходят в отпуск или на побывку. А вот у наших бывает время просветлений. Оно как окно в прожитое. И вот тогда, мой милый Эдик, льют слезы мужики. За все! Тебе того не понять! Но я-то знаю, каково спится под подушкой Кутузову. Нет, не храп соседа помешал мужику. А уж как не хочется ему, чтобы кто-то увидел его слезы. Уж поверь, тут и взвыть не грех! Пятерых сыновей вырастил. Всех в люди вывел, дал образование, ни одного не оставил без высшего. Семеро внуков выросли. Младший в пятом классе. И третий год никто его не навещает. Ненужным стал! А ведь всю жизнь на шахте, в забое, работал. Для детей старался. Чтоб им легче жилось. Видно, вовсе совесть потеряли детки! Ну да что с них взять? Так у этого самая легкая участь. Ему другие завидуют! И тоже не без оснований! Ты говоришь, что люди тебя всюду обижают. Но они чужие, какой с них спрос? И уж совсем грешно обижаться на наших больных. Они не понимают и не помнят ничего! Родную мать разнесут в клочья во время приступа. А узнав, что натворили, с горя тут же на себя наложат руки. Они больные! А ты не можешь этого понять и простить ту боль, которую тебе доставили…