Обреченные

— Чего столпились? Живо на лов! Оклемается! Ни хрена не сделается с ней! А то вломлю простой! Тогда взвоете, — грозил приемщик.

Дуняшка лежала на берегу, на сыром песке, под свирепым пронизывающим ветром. И жестоко простыла в тот день. Но приемщик не пустил баб помочь ей:

— Придуряется, стерва! Дрыхнет шалава! Ничего! По нашей погоде не наваляешься. Проветрит ее — сама вскочит, коль захочет жить, — щерился приемщик.

Но Дуняша не встала. Ее разбил паралич. Отнялись ноги. Виктор вместе с отцом Харитоном унесли женщину в дом. Дуняша плакала до вечера, пока не вернулся с работы муж. Он принес листья ламинарии. Обмотав ими женщину до пояса, укрыл всеми одеялами, поил чаем. А на следующий день натирал ее ноги воском, парил бабу в крапиве, поил чаем на зверобое и малине, рас-стирал ноги, спину, крестец.

Дуняша боялась, что никогда больше не сможет ходить. Но уже через две недели с помощью мужа, сделала несколько шагов по дому. Потом и сама ходила, держась за стены. Женщина молила Бога вернуть ей силы и здоровье, помочь Васятке, уберечь мужа и младших детей от горя и болезней.

Теперь к Гусевым нередко приходил старый плотник со своей женой. Он приносил Дуняше то табуретку, то стульчик. А недавно стол приволок. Для кухни. Сам сделал. Старушка — жена плотника — носки теплые принесла. Для Дуни из своей старой кофты связала. Целых две пары. В этих носках баба спала. Не снимала, не расставалась с ними. Но ноги еще плохо слушались. Быстро уставали, подкашивались, ныли нестерпимо.

Однажды утром, когда женщина едва проводив Виктора на работу, хотела покормить младшего сына, в дом постучали. Вошел Волков. И с порога, окинув бабу недобрым взглядом, ска

зал зло!

— Чего не работаешь? Хворать не надоело? Каждый прогул твой считаю. Не думай, что забыл.

— Пройдите, Михаил Иванович. Присядьте. Чего ж так на меня, прямо от двери ругаешься, грозишься? Мне б выжить нонче. Ноги не слушаются. Застудила я их вконец.

— Но по избе ходишь?

— Только-то и могу, по хате передвигаться. А за порог боязно.

— Чтоб на работу не послали? — съязвил Волков.

— И от чего вы такой злой, словно сердца у вас нет, — выпалила баба.

— К вам сердце? Ишь, чего захотела? Иль забыла, в какое время живешь? Война идет. Люди гибнут на фронте. Вон и моего сына вчера мобилизовали. Воевать пойдет. За Родину! Вернется ли живым? А ты мне про ноги…

— Да вы присядьте, — просила баба.

— Некогда мне с тобой болтать. Одно скажу, не выйдешь на работу

— пеняй на себя…

Утром, чуть свет, едва дошла Дуняша до берега. Бабы, увидев ее, загалдели, домой отправляли. Но подоспевший приемщик крикнул зверем:

— Чего раскудахтались, курвы? Нехай жрать вам готовит, рыбу сдает на баржу. Невелика барыня. В работе остатки хвори живей проходят. А вы кыш по местам, мать вашу! Живей!

К обеду на море начался шторм. Ветер гнал волны на берег, рассыпая их на песке белой пеной.

Дуняшка варила уху и не видела, только услышала крики женщин. Оглянулась. Бабы суматошно барахтались в воде. Ольгу, самую сильную и проворную из всех, смыла с лодки лобастая волна, будто языком слизнула бабу, утащила в серую холодную муть. Бабы, перегнувшись через борт, хотели поймать Ольгу, но лодка перевернулась, накрыла собой всех. Приемщик стоял на берегу козлино вылупившись. Он не знал, что ему делать? Спасать баб — должностью не предписано. Будь они вольными, не стал бы раздумывать. Здесь же можно и под подозрение попасть самому. А кому такое нужно? Понимал, что криком здесь не помочь. Топтался на месте, как стреноженный.

Дуняшка, не раздумывая, пошла к воде. Она умела плавать. И бросилась в море без оглядки. Лишь шестеро баб успели выскочить из- подлодки. Другие трое могли потонуть. Дуня нырнула под лодку, поймала кого-то за волосы. Потянула за собой вверх, отдала бабам. Потом еще. А вот и Ольга. У нее по виску кровь. Головой об лодку ударилась. Рассекла кожу. Скорее на берег. Баба потеряла сознание. Дуняша помогла бабам вытащить Ольгу на берег.

— Переодеться бы. Идемте к костру. Обсохнуть надо. К теплу все, — позвала Гусева.

— Я те дам к теплу! Раскомандовалась тут! Живо на лов! — заорал приемщик. И тут Дуняшку, словно подменили.

Где та спокойная, кроткая баба, какая не знала грубых слов, не умела постоять за себя?

Глаза навыкат, лицо побледнело, руки в кулаки сцеплены намертво, голос охрип:

— Молчи, козел! На твоих глазах бабы тонули, а ты яйцы на берегу сушил, кобель облезлый! Иди сам в воду! Тебе не рожать. А значит, бояться нечего. Отморозишь, плакать некому! Сгинь, лярва, собачий выкидыш! Чтоб ты сдох, охранник проклятый! Сам, небось, боишься килу нажить, ни разу не помог. Даром что штаны мужичьи носишь! Только жрать, срать, да орать способен. Но попробуй, вякни еще раз, я тебя живо искупаю, вонючка лысая! Привык на наших бабьих шеях верхом ездить, да понукать! Гляди, вырвем все! И скажем, что таким народился, хорек мокрожопый!

Приемщик от удивления словами подавился. Уж от кого другого, от Дуняшки не ожидал такого. А та, отвернувшись пошла к костру и не заметив, как полегчали, отпустили ноги. Выбила боль, клин клином. Рыбачки впервые не позвали на обед приемщика. Никому не хотелось сидеть с ним рядом. Бабы еще не успели доесть уху, как море словно с ума сошло. Волны доставали уже до костра, грозя разнести в пыль нехитрую кухню. О продолжении лова даже думать было нелепо.

Бабы, ухватив бочку, служившую печкой, всю посуду, сети, весла, унесли на берег подальше от беды. Потом и лодку выволокли, затащили далеко от моря. И решили идти по домам. В душе каждая радовалась, что ненастье дало короткую передышку. Дома у всех дел полно.

Никто не оглянулся на приемщика рыбы. Ему одному не повезло. В такой шторм глупо ожидать катер из поселка. Он не придет за ним. А значит, не вернуться ему сегодня домой. Не ночевать в теплой, сухой постели. А здесь, в Усолье, никто не пустит его в свой дом, не даст и порог перешагнуть. Придется ночевать под лодкой. Лучшего не придумать. Конечно, холодно, зато не промокну до костей, — думает человек, уверенный, что о нем, кроме жены, никто теперь не вспомнит.

Забившись в угол лодки, он молил об одном, чтобы разбушевавшиеся волны не достали лодку, под которой он нашел свое пристанище. Он долго пытался согреться и уснуть. Он уговаривал себя потерпеть до утра. Но зубы с мозгом не соглашались и отбивали такую чечетку, что чайки, в ужасе вскрикнув, взлетали с лодки крича истошно. Волны гремели совсем рядом. Приемщик сжался в комок. Ему, взрослому человеку, стало страшно и впервые жаль самого себя.

Тьма и холод, грохот и стон волн, рев ветра, что против них одинокий человек? Он волею судьбы, капризом урагана, оказался отрезанным от своего дома. А за спиной, попробуй поверни туда голову, ссыльные… Для них он хуже собаки… «Верно и второй приемщик наш, тоже под лодкой канает. Куда ж ему деваться? Эх-х, вместе б легче было бы, тут же и курево кончилось». Досадливо шмыгнув носом, человек скрутился по-собачьи, в клубок. Его то икота, то чох одолевали. Он представил, как поднимут бабы лодку, а он под ней мертвый лежит. «Небось обрадуются, лахудры проклятые. А может, хоть одна пожалеет. Хотя как же, вон Дунька как обосрала при всех! На что тихоней прикидывалась, да скромницей. Другие вовсе волчицы. Верно перешагнут, как через дохлого хорька. И пожелают на том свете такого, что черти со смеху обоссутся» — думает человек, обхватив колени.

Внезапно лодка заскрипела, приподнялась. И чей-то голос сказал отчетливо:

— Вылазь! Пошли!

Приемщик вмиг покрылся холодной испариной. Здесь, на этом берегу он не ждал для себя ничего хорошего, потому что сам не сеял добрых семян.

— Кто ты? — спросил дрогнувшим голосом.

— Шаман!

Плечи приемщика опустились.

— Это конец, — мелькнуло в голове. Он вылез неохотно из-под лодки. И оглядев стоящего перед ним человека, сказал равнодушно:

— Веди.

Виктор Гусев шагал уверенно, не оглядываясь. Он вел приемщика через дождь и ветер в свой дом. Бригадир знал, что не все ссыльные поймут его и одобрят. Он сам решил. Не предупредив, ничего не сказав даже жене.