Макарыч

А уже на следующий день неподалеку от зимовья появилась могила. Ее обложили хвойными лапами. Двери и окна избы забили накрепко: «Пусть до нового хозяина посиротствует».

В изголовье могилы Акимыча ворон уселся. Стряхнул снежинки с белого березового креста. Удивленно посмотрел на холм. Он знал Акимыча живым. И хотя ворон первым увидел могилу, не стал никого звать. Сидел один, молча. Согнувшийся от старости и одиночества.

Сыпал снег. Он, как невидимые слезы не имевшихся друзей, скрывал могилу от всего живого, от любопытных. Холодные искры стирали, ровняли под общую память. И вскоре стылый бугорок стал бы совсем неприметен, если бы не крест. Он единственный напоминал, что здесь когда-то была жизнь. Был в зимовье хозяин…

Крест тоже заносило снегом. Он залохматился, побелел и походил на задремавшего старика, который, забыв о погоде, вышел из избы в рубахе. Посидеть, поговорить с тайгой.

Шалый ветер не кружил снежинки. Они оседали на деревья, укутывали округу.

… Макарыч приехал к своим затемно. По лицам понял — что-то случилось. Дед Варлампий не выдержал. Показал на бугорок чуть поодаль от костра:

—

Петрова трохвея. Убил наповал.

—

Как жа пофартило?

—

Завидел он берлогу с паром. Затрусилси весь. Коло ей бегом забегал. Я сказываю — не моги без Макарыча. Не повелел самоволитъ. Ну, а он не стерпел. В дыру лесину впер и давай шурудить.

Зверь-то и пробудилси. Когда башку высунул, Петре в ее и шарахнул.

—

Не дал ведмедю вылезть?

—

Не-е, куды там! Оба заряда враз влупил!

—

А достали как жа?

—

Было бы за чем лезть, — рассмеялся дед.

—

Грешное сотворили. Безбожное. Разе

можно

зверя в ево дому гробить! То разбойство. Ума на ето

не надоть. Охота — мужичье дело, по-человечьи к тому надобно, — в сердцах выругался Макарыч.

Но напрасно боялся лесник кары небесной за поступок Петра. В эту неделю они убили еще пятерых медведей.

Шли дни. Теперь мясо в село возил Владимир. Охотником он так и не стал. А другого дела ему не нашлось. Потому, как сказал Макарыч, «настало время из мужиков разжал ить в извощики».

Оставшись втроем, они не подозревали, какими небылицами о них завалил село младший Журавлев. Такого никто из троих в страшных снах не видел.

Главное место, конечно, себе отвел. Вроде случилось ему целый час медведя за уши держать, чтоб не покусал. Ждал, пока кто-нибудь придет убить зверя.

Иные, никогда не бывавшие в тайге, верили. Головами качали. Называли Вовку золотником, кормильцем. Но, несмотря и на это, ни одна баба не пускала его в дом. Рассказам его ни одна девка не верила. Чуяли — врет.

А между тем мясо появилось в каждом доме. Охотники, как говорили в селе, были удачливы. За их здоровье все старики молились. Их имена всегда называли на собраниях. В магазине. Им заботливо откладывали в сельповском магазине все необходимые продукты. Председатель сельсовета сам следил за их отправкой.

Но… Зима не бесконечна. Талый снег разбудил тайгу, а с нею всех ее обитателей. Пришлось и охотникам возвращаться по домам. Всех троих мужиков в телеге, выстланной медвежьими шкурами, отвез лесник в село.

В магазине их сразу пропустили без очереди. Расступились. Смотрели на охотников уважительно. Продавец, видимо, недолюбливавший младшего из братьев, вдруг спросил Макарыча:

—

Скажи за ради Бога, правда ли, что Владимир самолично медведей убивал?

Макарыч оглянулся. Нашел Володьку, подморгнул, заметил, как тот осел, и ответил:

—

Ен аж десяток убил. И не поморшилси, ведмеди ево пушше ружжа пужались.

Володька понял — Макарыч не захотел позорить. И не выдаст его. Но дед Варлампий? Этот не преминет отыграться где-нибудь на Вовке.

А народ в магазине шумел. Каждому хотелось обратить на себя внимание охотников.

Никто и не заметил, как вошел председатель сельсовета.

—

Тише можно? Потише, прошу!

В магазине стало тихо. Тихо так, что было слышно, как снаружи, радуясь весне, гуляет по крышам бездумный верховой ветер.

—

Товарищи! Война закончена. Враг побежден!

Его слова не сразу дошли до всех. Иные ушам не враз поверили.

—

Слава тебе, Господи, — нарушила

молчание

старушка в углу.

Послышался тихий плач вдовы. Да глаза фронтовиков словно пороховым дымом застлало.

Победа… Как долго, будто невесту, ждали ее на фронте солдаты. С мыслями о ней засыпали жены. Дети во снах видели победу в солдатской форме, очень похожую на отцов.

Победа… Сколько людей не дожили до тебя… Плакал, отвернувшись к стене, повзрослевший парнишка. Его отец не придет с войны.

Победа… Как медленно оттаивали лица! Ведь кончилась война. Но куда живым деться от самих себя? От памяти, что горше гари?

Совсем не сразу люди смогли воспринять эту весть. До нее они дошли через лабиринты воспоминаний. А потом…

—

Ну что, Василий, выпить надо! Весть-то

какая, — подталкивали друг друга фронтовики.

Бабы, чьи мужики вернулись по ранениям, к прилавку подвинулись. Зашептались. Надо мужиков порадовать. Весть-то! Праздник! Кровушкой достался. Не грех по такому случаю чарку пропустить.

—

Сегодня вечером в школу приходите. По случаю Победы собрание состоится. Приходить всем, — попросил председатель.

Мужики расходились из магазина компаниями. Волокли бутылки. Разговаривали громко. Чтобы весь свет слышал — они этому празднику не чужие.

Pie

сбоку грелись. Воевали. Вон и награды имеются.

Иные, правда, в одиночку шли. Хороня за пазухой бутылку, другую. Им не до компаний. Хотелось именно теперь заглушить память. Забыть, что ты инвалид, а и солдат — человек, фронтовик.

Не хотелось этим видеть сочувствующих глаз. Дай Бог! Ведь живы пооставались.

А перед глазами, как нарочно, могилы, могилы… С касками и без них, с цветами и с салютами из ружей. И дымящиеся поля, перелески, овраги после боев, полные трупов…

Макарыч стоял на крыльце. Один… Его напарники давно ушли по домам. А лесник решил навестить Акимыча. Сообщить ему об услышанном, вместе порадоваться.

—

Н-но, шалай, — дернул он коня и, завернув ненадолго на почту, поехал знакомой дорогой.

Он ничуть не удивился, увидев темные окна. Дернул дверь. И только тут приметил, что она забита крест-накрест.

—

И кудай-то лешак подевалси? Ай в село навовси переехал? Верно, Авдотья уломала, — почесал затылок лесник. — И ни упридил мине про задумку. Ай, Акимыч, отрекси, позабыл!

Но вдруг как будто кто толкнул его в спину. Он оглянулся и увидел могилу, крест…

Макарыч вначале глазам не поверил. Ведь вот привидится: могилы тут и в помине не было! Откуда она взялась? Лесник осторожно пошел к ней. В душе нарастала тревога.

На осевшем по весне бугорке лежала знакомая ветхая шапка. Макарыч оголил голову. Встал на колени. Долго смотрел на последний приют друга.

—

Прости мине,

олуха! Прости,

што в

смертный час одново тибе оставил. В чужие руки судьбину твою горькаю переверил. — Лесник повернул лицо к темнеющему небу: — Единаво друга у мине отнял ты! А за што? Я грешнай! Пошто ен помер? Ить зла никому не причинил. Нравом кроток был.

Добра столь изделал. За то лишь горе познал. По- божьи ли эдакое?

Макарыч долго сидел, обняв изголовье могилы.

Вот и все. Нет у него на свете никого, кроме Марьи. Как же так с Акимычем-то? Обида грызла лесника. Все видел он его живым. Сердитым, задумчивым, веселым. Мертвым лишь представить не мог.

Утром, прощаясь с могилой, встал Макарыч, перекрестил бугорок. Взял с него горсть холодной земли и, завернув ее в платок, спрятал за пазуху.